Елена Крюкова - Русский Париж

Муж ушел, и Анна всунула ноги в туфли. Туфли сваливались: ступни усохли, а обувь разносилась. Плевать; дойдет.

Выбежала на улицу. Не пошла — побежала. Карту Парижа наизусть знала; с закрытыми глазами показать могла, где парк Монсо, где Бульвар Монпарнас, где площадь Этуаль, где Чрево Парижа, где улицы Риволи, Варенн, Сент-Оноре…

Бег. Бег через чужой город. Родной! Париж всем изгнанникам родной. Нет! Все одно чужбина. Речь — чужая, дома — чужие! Церкви — чужие! Еда, хоть и пальчики оближешь — круассаны, форели, оливки, — а чужая. Туфель спрыгнул с ноги. Анна наклонилась, сорвала туфли. Босиком бежала. Ажан на перекрестке вытаращился на бегущую по ночной улице, должно, босую проститутку, хотел в свисток засвистеть, махнул рукой. Гонятся за ней! Обокрала кого-то! Убить хотят!

Озирался: нет, никого.

Камни мостовых и тротуаров холодили пятки. Париж, я бегу по тебе. Навстречу жизни своей. Разве ты, тангеро, моя жизнь?! А кто же?!

Жизнь моя, жизнь моя. Не покидай меня.

Запыхавшись, подбежала к подъезду. Вот они львы. Держат лапы на мощных каменных шарах.

Простояла у дома всю ночь. Босиком на камнях.

Задрав голову, глядела: этаж под крышей, парижский чердак. Свет в окне.

Холодные губы шевелились. Изредка накрапывал с серых небес ночной дождь.

Ночь шла и протекала. Обтекала Анну, как остров.

Далеко, на краю света, ревели моторы аэропланов.

Свет в окне погас. Анна вконец продрогла.

Губы едва шевелились — стихи вышептывали.

Вздохнула и вслух сказала сама себе:

— Молчи.

Утром консьержка вышла на порог.

— О, мадам! Я за вами в окошечко ночь напролет наблюдала! У мадам горе? Чем помочь?

— Да. У меня горе.

Повернулась и ушла. Чертова кукла. Кукольные, трагические, смешные страсти твои. Обрежь сама все нити, и кукольник не будет дергать за них.

Париж слезной, сырой серой розой пьяно шатался перед глазами.

В эту ночь Семен Гордон убил советского генерала Семена Скуратова, тезку своего. Предателя, гада, сволочь последнюю, так ему с отвращеньем сказали.

Последнее звено в цепочке. Он так и думал.

Отвезли в Медон. Приказали: жди черный «опель», как появится, сразу стреляй. В боковое стекло, в лобовое. Он в автомобиле. Убей его и шофера.

«Служу трудовому народу», — мертвым ртом выдавил. Помял револьвер в кармане.

Понимал: генерал едет с охраной, значит, их в авто трое или четверо. И все — вооружены.

Ночь — глаз выколи. Шорох платанов. Черный «опель» выскользнул бесшумно. Такие уж шины, немецкие. Идет как летит. Притормозил. Семен не ожидал — генерал выскочил из авто, как горный козел! Чувство охоты накатило. «Сейчас уйдет». Семен нажимал на курок слепо, отчаянно. Шесть патронов, всего шесть. Шесть — шансов. Выслужиться перед Совдепией?!

«Это страна будущего. Это страна грядущего счастья всех людей! И я — служу — ей!»

Горячее затопило грудь и горло. Он не слышал выстрелов. Его — ранили?!

Нет. Замутило. «Ты же не впервые убил на войне человека! Это — война! Это только с виду — мир!»

Кинулся бежать. Вот тут услышал: стреляют. Пуля рикошетом отскочила от стены, рассыпался известняк под ногами. Дачные медонские дома спят. Уже — проснулись. Топот, крики, стоны! А он — бежит.

Ему удалось удрать. Не поймали.

Медленно поднимался по лестнице. Запоздалый страх прошиб, пригнул. Еле нашарил ключом замочную скважину. Ввалился. Анна сидела за столом в гостиной. Одетая. Видно: не спала, не раздевалась. Посуда вымыта. От гостей духу не осталось. Девочкам постелила на диване, им — на полу. Стоял в дверях, чувствовал себя с затылка до пят выпачканным в крови.

На войне с немцем не так было. Там толпа солдат в атаку бежала. Там — все стреляли, не он один. Хором — не так гадко. За царя сражались! А теперь — за кого?

«Что тебе, именно тебе сделал несчастный генерал? Теперь поздно скрипеть зубами».

Анна сидела, как сыч, над монетами и купюрами. Деньгами был устлан голый стол. Анна сгребала монеты в ладонь с отскобленных ножом дожелта деревянных плах.

— Откуда? — только и смог выдавить.

Подняла голову. Невидяще глядела.

— Рауль оставил. Подарок Тарковской.

— И мне за дежурство заплатят.

Встала. Повернулась к деньгам спиной. Лопатки вздрагивали под суровой тканью.

— Ты бледен. Руки трясутся. Голоден?

Ласковей со зверями в зверинце говорят.

— Дай, что от обеда осталось.

Положила ему на тарелку кусок розовой форели. Села напротив. Смотрела, как он ест.

Назавтра все французские газеты пестрели черными шапками:

«УБИТ РУССКИЙ ГЕНЕРАЛ СКУРАТОВ!»

«ГЕНЕРАЛ СЕМЕН СКУРАТОВ ПОЛУЧИЛ ПУЛЮ В ЛОБ ОТ РУКИ НЕИЗВЕСТНОГО».

«РУКА МОСКВЫ ДОТЯНУЛАСЬ ДО МЕДОНА».

«УБИЙСТВО В СЕРДЦЕ ЕВРОПЫ: НКВД, БАНДИТЫ ИЛИ ЛИЧНАЯ МЕСТЬ?»

Семен сидел на диване, облапил подушку, странно, по-детски. Улыбался тихо, почти умалишенно. Трясся.

— Ты захворал? — спросила Анна. Накапала ему капель сердечных.

— Простудился. Ветрено нынче в Париже. Даром что на севере живем, а дует ветрюга, что тебе мистраль.

Вечером соседка злорадно газетку свежую под дверь подсунула. Анна вытащила, развернула, глаза скользили по свинцовым строчкам сонно, равнодушно. Проклятые газеты. Зачем шуршит вонючими листами? Читала — и не понимала:

«ЕВРАЗИЕЦ СЕМЕН ГОРДОН ПРИЧАСТЕН К УБИЙСТВУ СОВЕТСКОГО НЕВОЗВРАЩЕНЦА, БЫВШЕГО ГЕНЕРАЛА БЕЛОЙ ГВАРДИИ СЕМЕНА СКУРАТОВА».

Отказывалась понимать. Отказывалась — принимать.

Газета упала, закрыла колени, на пол соскользнула. Семен за столом, она видит его затылок.

— Сема! — позвала тихо.

Он не обернулся.

— Сема, правда?

Не заметила, как рядом оказался. Руки ее мял в руках, шею, плечи целовал. Прижимался лицом к ее груди. Ну ребенок и ребенок. Третий ребенок ее, взрослый, седой уж, виски седые, сивые. И волосы — перец с солью.

Рауль Пера и Игорь объединили усилия. Устроили творческий вечер Анны.

Упросили подешевле снять зал в Русском центре на Буассоньер.

Анна небрежно бросила Семену: «Приглашай своих генералов! Я у тебя, на Буассоньер, выступаю!». Семен побелел.

Билеты самодельные, цены смехотворные, грошовые. Много билетов наделали Аля с японкой и индуской, настригли ножницами. Ходили, продавали — на улицу Лурмель, в русскую столовую матери Марины, в русскую церковь на рю Дарю, в русскую библиотеку барона Черкасова; хотели в Сент-Женевьев-де-Буа съездить, да дорого дорога выходила. И так хватит, сойдет. Хорошо наторговали, думала Аля, и себе ужасалась: «Как купчиха радуюсь!». Насобирали шестьсот франков. Богатство!

Приложить к деньгам княгини — так просто Крезы они. Можно жить в Париже на широкую ногу!

Сколько? Два месяца? Три?

Мать все равно будет экономить. Жилы надрывать, из кожи вылезать.