Елена Крюкова - Русский Париж

Старухи, сжимая в высохших дрожащих пальцах бокалы, плакали, не стесняясь.

Анна встала. Хрустальная ножка бокала чуть не хрустнула в руке.

— И Александра Блока, что умер в революционном Петрограде от голода. И Сергея Есенина, который в Питере в гостинице «Англетер» повесился. И Николая Гумилева, его в двадцать первом году на расстрел повели, а он — стихи в лицо палачам читал! За них, любимых! Святых!

Анна еле донесла бокал до рта — так дрожала рука. Выпила; жар разлился под ребрами.

За обедом она расспрашивала русских, как они живут тут, в Сент-Женевьев-де-Буа. Натуральное хозяйство; взаимопомощь; жизнь на пожертвованья. Давали уроки музыки. Вышивали, и вышивки продавали. Шляпки мастерили, и шляпки продавали. Мать Марина с улицы Лурмель богомазов прислала — научили насельниц иконописи. И иконы писали; и русские церкви во Франции, по всей стране рассеянные, их покупали. Церквей русских немного, да ведь и икон немного! А каждую малевали тщательно, вдумчиво, долго, помолясь.

Священник тут тоже жил и на обеде присутствовал. Вина не пил. Сейчас же не пост, пожала плечами Анна. «Он трезвенник у нас, благочестивый!» — вздохнула Елизавета Прокофьевна. Батюшка подсел к Анне, когда обед завершался, и все расстегаи съедены были, и гречневая каша в горшках, и русский борщ со сметаной, и блины с грибами и солеными огурцами.

— Анна Ивановна, любезная! Стихи о Боге-то Господе пишете?

Анна подбородок вздернула. Как током ударило.

— Все, что поэт пишет, о Боге!

— Смею вам не поверить. — Священник подавил вздох. Глядел на Анну искоса и снизу. — Есть светские стихи! А есть — духовные.

— Стихи сами есть Дух Божий! — Анна начинала злиться.

Батюшка по-молодому ожег Анну взором. Радужки смоляные, и нос с горбиной; будто горец, чечен, осетинец. А может, бывший терский казак.

— Хм! Дух Божий, говорите! А это, по-вашему, Дух Божий? «И так давно постыли люди, уныло ждущие Христа… Лишь дьявола они находят… Их лишь к отчаянью приводят извечно лгущие уста…» Так вы, вы-то, мадам дорогая, с кем — с Богом или с диаволом?

Анна встала. Священник смотрел на ее грудь.

— Вы русский человек. И русский священник. Зачем вы задаете мне вопрос, на который у меня ответа нет?

— Мы здесь все на чужбине. Бог — единственное наше прибежище. Православная церковь — наш единственный ковчег. И мы…

— И мы доплывем до Арарата, — невежливо перебила батюшку Анна, — и Ной выпустит из ковчега голубя на землю!

Валя Айвазян, рядом стоявшая, дернула Анну за рукав.

— Давайте лучше вам станцую! И — спою!

И уже увядшая роза в черных волосах, и уже откуда-то расписной, в красных розанах, черный платок принесли. Не армяночка — цыганочка!

Анна села за рояль. Поморщилась: о, фальшь! Сцепила зубы. Аккомпанировала Вале — та пела упоенно, счастливо, низким, чуть хриплым голосом старинный цыганский романс:

— Что делать, сердце, мне с тобою! Как тайну мне свою сокрыть…

«Спасибо, мамочка милая, что в свое время три шкуры с меня драла, за инструмент насильно усаживала, сладкого лишала, гаммы-арпеджио-этюды зубрить заставляла, да ведь выучила же! Играть умею! Музыка мне — открытая шкатулка! Отворю клетку — моя птица! Живет, бьется под пальцами…» Валя поводила, трясла плечами, хлопала себя ладонью по щиколотке — плясала «цыганочку». Расписной платок взвивался черно-алой метелью. Это черная ночь над Москвой. Это кровавые цветы на снегу. Это…

«Вся наша жизнь: темная ночь да алая кровь».

— Ехали цыгане с ярмарки домой да домой! И остановилися под яблонькой густой… Ох, загу-загу-загулял-загулял мальчонка молодой, молодой! В красной рубашоночке… хорошенький такой…

Расстроенный рояль стонал, вскрикивал пронзительно. Валя сплясала; стояла, запыхавшись; насельники хлопали благодарно: «Ай, молодцы барышни! Ах, хорошо!». Анна сняла руки с клавиш.

— Давайте я вам рояль настрою. Клещи принесите мне! Камертон есть?

— Анна Ивановна, нет камертона…

— Ничего. Сейчас!

Она закрыла глаза, вслушалась в неслышимую ноту внутри себя, пропела, ища тон:

— Ля… ля…

Клещи принесли. Анна подтягивала струны, крутила, уцепив клещами, рояльные колки.

Елизавета Прокофьевна воскликнула:

— Боже, вы еще и музыкант! И — настройщик! А поэт-то какой! Сколько талантов в одном человеке! Валя говорит — вы еще и мать прекрасная!

Анна бросила клещи на стул.

— Мать я плохая.

— Не возводите поклеп на себя! У вас деток сколько, позвольте спросить?

Недолго думала.

— Четверо.

— Господи! Как вы их спасли-то всех… в такую-то годину тяжелую! Адову! Да вы герой!

— Я не герой. — Анна погладила струны рояля, как струны арфы, ладонью. Они прозвенели тихо: ручей прожурчал. — Я — лошадь. Меня заездили. Я смертельно устала. Я тут у вас… отогрелась душой… как в России… побывала…

«Не хватало еще зареветь. Корова».

Объятья Елизаветы Прокофьевны мягкие и теплые, Анна будто погрузилась в раздавшийся, пахучий, сытно-горячий шар свежего теста.

— Анна Ивановна! Вы превосходный музыкант! — Валя Айвазян еще переводила дух после «цыганочки». Мяла в пальцах кисти платка. — Вы — клад! Дина Кирова сказала мне, что дала вам телефон Прохора Шевардина. Вы Шевардину-то телефонировали?

Из Сент-Женевьев-де-Буа уезжали уже затемно. Автомобили мчались по шоссе навстречу, разрезая ночной воздух слепящими фарами. Валя молча вела авто, и Анна молчала. О чем говорить? Они побывали в России. На ледяном сколе русской льдины, что мчится по весенней реке. Вот растает льдина — и все старушки утонут в пучине.

Да ведь и они сами тоже утонут.

Но пока не утонули — плывут.

Может, и правда написать стихи о Христе?

Красные складки тяжелого бархатного занавеса «Гранд Опера». Красное знамя. Опять оно. Везде. И в Париже.

Франция, не ты ли выдумала знамя красное? Цвета крови людской?

Репетировали «Жизнь за царя». Падал красный тяжелый бархат по обе стороны сцены. На сцене голосили певцы, закрывали глаза, напрягали связки и животы. Антониду пела высокая девушка с высокой грудью. Ростом почти с Шевардина самого. Русская! Без акцента поет. Да они тут все русские, все солисты, кроме хора. Хор — из французят. Перевирают беспощадно русские слова. Шевардин настоял, чтобы оперу Михаила Глинки ставили в Париже на русском языке.

Анна беззвучно шла по мягким красным коврам Парижской Оперы. Сцена залита светом белых софитов. Жарко тут. По вискам потек пот. Анна ладонью лицо вытерла. Пахло пудрой, пыльным бархатом, актерским потом, духами. Впечатывала шаги, к сцене шла.

А там — Шевардин: грозный, громоздкий, громогласный. Рот откроет — все декорации зазвенят, затрепещут, обвалятся вот-вот!

Последнее действие. Анна оперу наизусть знала.