Елена Крюкова - Русский Париж

Дуфуня Белашевич плакал вместе с ним. Крепко они напились. На дармовщинку пил Игорь; цыган не взял с него ни франка, хоть Игорь деньги ему в жирные волосатые лапищи совал. «Я много теперь получаю, держи! От меня — в подарок — держи…» Дуфуня мотал головой, как пес, серьга плавником золотой рыбы проблескивала в мочке. «Еще водки, Тамарка!»

И лишь о странной, непонятной женщине, встреченной на большом пути через жизнь здесь, в Париже, о поэтке с лицом треугольным, как с египетских фресок, об этой чертовке русской, что так неумело, нелепо пыталась танцевать с ним танго в нелепом, старомодном платье, будто вынутом из бабкиного, нафталинного сундука, не плакал он.

Он о ней просто не думал. Забыл.

— Андрэ! Ветер! Нельзя лететь!

Высокий, под два метра ростом, чуть грузный мужчина в летном шлеме стоял у самолета, будто у бока дойной коровы, похлопывал машину по обшивке, словно успокаивая. «Бреге-14», биплан с квадратным носом и двигателем марки «Рено» в триста лошадиных сил.

У летчика тоже нос квадратный. Как у льва или пуделя. Немножко курносый. Спокойное лицо, чуть припухлые, как у хомяка, щеки. Будто не в самолет сейчас садится — а из ванной вышел, и полотенцем растерся, и — аперитив на столе. Что-то детское в лице. Вечный ребенок. Неисправимый! Перелет Париж — Касабланка сегодня надо отменить: синоптики ураган обещают!

К Андрэ по летному полю бежал, смешно размахивая руками, низкорослый Клод Лепелетье, друг-пилот. Андрэ шутил: «Клод, ты величиной с горшок. В тебе можно выращивать рассаду». Лепелетье не обижался: в эскадрилье все любили Андрэ — за улыбку, за детский смех. За доброту.

Важно быть добрым, а не добреньким. Доброта вредила ему с женщинами. С мужчинами — чаще — спасала: хотя он силен был и при случае мог подраться с обидчиком по всем правилам, сам за себя, за обиду свою не дрался никогда. Только если — защищал кого.

Париж — Тулуза; Тулуза — Аликанте; Аликанте — Касабланка. Доставка почты. Он — почтальон всего лишь! Но зато сколько людей ждут его самолета!

О, он знал, что такое ветер. Недавно попал в страшнейшую воздушную яму — не в яму: в пропасть. Падал, и вцеплялся в штурвал, и мысль работала ясно, четко: это смерть? Это смерть! В каких-нибудь ста футах от земли самолет внезапно послушался руля, взмыл — это показалось немыслимым чудом. На миг ослеп от пота, тек с бровей на веки, по глазам, по ресницам.

— Думаешь, ветер мне помешает?!

Криком — свист ветра перекрывал.

Лепелетье повертел пальцами у виска.

— Обожди хотя бы день! В Касабланке — без почты обойдутся! Подождут!

Андрэ рассмеялся, и нос вздернулся еще выше, холмиками поднялись щеки.

— Я не боюсь, ветра, Клод! Пусть ветер боится меня!

— Ненужное геройство, — кинул Лепелетье, отходя прочь. Андрэ уже забирался в кабину.

Мотор зарычал, гул усилился, тарахтенье мотора заглушило вой ветра.

— Ты дурак! Ты не поднимешься! Тебя снесет с полосы!

Андрэ, уже из кабины, помахал другу рукой. «Бреге» тронулся, побежал по полосе, набрал скорость. Оторвался от земли.

Клод стоял, провожал летящий самолет глазами. «Бреге» накренился на одно крыло. Потом выровнялся. Видно было, что он удачно вошел в поток ветра, в попутный воздушный поток, и он нес самолет, как птицу, поднимал все выше. Мотор работал. Перистые облака в высоком ясном небе; а с запада — клубятся тучи, буря идет.

«Бреге» взял курс на юг.

«Мои руки по локоть в бензине и масле. И я — единственный, кто считает их красивыми».

Так летчик Андрэ де Вержи писал в письме одной невероятной женщине. Своей музе? Своей тайне? Он не знал толком, кто она; познакомился с ней на аэродроме в Орли. Она стояла, жадно смотрела на самолеты. Прикрывала глаза от солнца рукой. Ее длинные русые волосы взвивал ветер. Они не были убраны ни в пучок, ни в косу, ни в прическу. Это было красиво и дерзко.

Он первым заговорил с ней. Она ответила.

Двумя-тремя незначащими словами обменялись. Адрес свой она ему нацарапала химическим карандашом на шелковой подкладке своей шляпки — безжалостно, варварски выдрала шелк, когда обнаружилось — нет ни клочка бумаги.

Кусок шелка Андрэ бережно спрятал, затолкал во внутренний карман летной куртки: поближе к сердцу. Не заметил тогда, не помнил, как расстались. Быстро… и просто. Ветер все замел серой метлой, облака поглотили.

А потом часто перед ним из ночной тьмы вставало это лицо. Натали Пален.

То улыбалась; то сурово, в нитку сжимала строгие губы. С французским именем, а русская.

Он стал писать ей письма.

Почта! Люди пишут письма друг другу. Пишут, чтобы не умереть. Чтобы — жить.

«Натали, родная, знаешь ли ты, какая чудесная вещь — авиация? Ты высоко в небе, и небо — твой дом. Ты в нем живешь… а иногда умираешь. Не бойся! Будем жить. Я взлетаю в серый рассвет, под ветром и дождем. Я лечу над горами ночью, клюю носом, борюсь со сном, туман над Пиренеями, гнусавый голос по радио сообщает о шторме, идущем из Испании. Мой полет в Марокко. Африка, Натали! Там сплошные пески и горы, горы и пески. Радио хрипит, что начнется шторм, и я просыпаюсь! Я лечу. Я один. Небо со мной. Небо одно. Земля далеко, осталось одно небо. Никогда за меня не бойся!»

Он называл ее — «родная», хотя три минуты они были знакомы.

«Аля, мне тяжело прокормить шестерых!»

«Мама, им негде жить!»

«Аля, я измучилась».

«Мама, мы скоро с папой в Эсэсэсэр уедем! И вас останется только четверо!»

«Аля, ты все врешь».

«Мама, Изуми работать устроилась! В булочную напротив!»

«Ее завтра выгонят. Она плохо знает язык!»

«Мама, вы жестокая!»

Анна оборачивала к Але обреченное лицо.

«Ты не знаешь, что такое жестокость».

Бесполезно доказывать молодости, что такое деньги.

Жизнь в юности меряется не монетами — поцелуями. Не куском хлеба — поворотом плеча в танце с милым, любимым.

Девочки, восточные куколки, тише воды, ниже травы. Понимают — живут в чужом доме. А завтра?

Вечерами танцевали на утлой кухне: Аля показывала па, разученные у мадам Козельской, Изуми и Амрита — канкан, коим кормились в «Мулен Руж». «Почему они там не остались, в “Красной мельнице”! Быстро бесстыдству научились бы. И хорошо жили».

Ольга Хахульская теперь не Хахульская и уж не сеньорита де лос Анхелес: она теперь мадам Кабесон, и на вернисажах ее прожигают сотни завистливых глаз. Заприметила в салоне у Стэнли индуску — процарапал сердце чужеземный танец! Кудрун пригласила смуглую малышку и раз, и два, и денег давала; в карман шальвар атласных франки совала. Девочка краснела, вытаскивала из кармана, жадно прятала за расшитый золотой нитью лиф.

Где ты живешь, откуда костюм, беззастенчиво спросила Ольга, подойдя к индуске и нагло цапнув за плечо: мяла в руках атлас, придирчиво щурилась. «У добрых людей, мадам!» Хм, добрые люди, Париж так и кишит добрыми людьми. Девочка отвела глаза от метельной, хищной усмешки. А эти добрые люди кто? «Русские, мадам, и они бедные». Я русская, и я богатая, весело сказала Ольга и подмигнула индуске. Потрогала пальцем красное тавро на ее лбу, между бровей. Хочешь, я тебя пристрою? Хорошо пристрою. Будешь как сыр в масле кататься.