Павел Шестаков - Омут

— А сейчас?

Он, заколебался.

— Сейчас другое. Нас связало горе.

Однако подлинного горя он не чувствует.

Софи заметила эту неуверенность, но не воспользовалась ею, а может быть, и воспользовалась, не давая себе отчета. Она положила руку ему на локоть.

— Храните свои чувства. У вас еще будут дети. Вы счастливее меня.

— Вы одиноки?

— Я вдова.

— Он погиб?

— Покончил с собой в Екатеринодаре.

Юрий коснулся ее руки, но Софи тут же отняла ее.

— Не нужно меня жалеть.

— Это не жалость. Вы достойны любви и полюбите.

Софи покачала головой:

— Зачем? Я живу другим. У нас общий долг — отомстить тем, кто отнял самых родных нам людей.

— Да. Да, вы правы.

— Вот видите. Мы знаем достаточно друг о друге. И, надеюсь, понимаем друг друга.

— Несомненно.

Но чувствовали они уже нечто большее.

— Я рад был узнать вас ближе. Знаете, я плохой актер. Но теперь мне будет легче.

— Сыграть свою роль?

— Что вы! Само слово «играть» кажется мне оскорбительным в наших отношениях.

Ей понравились его слова, но она сказала:

— Меня не может оскорбить ничто, если это на пользу нашему делу.

— Как это ужасно!

— Милый Юра! Мы не имеем права быть щепетильными. Мы должны стать жестокими и мудрыми. И, если надо, уметь и притвориться, и обмануть. Мы должны стать коварнее наших врагов.

— Но что же мы тогда станем защищать? Принципы или привилегии? Нет, мы должны быть выше их.

— А если душа вытоптана? Если в ней не осталось ничего, кроме зла? Может быть, это и ужасно, но я могу только мстить. И за это тоже надо мстить. За обескровленную, погасшую душу… И все-таки храните себя. Для вашей жены, для ваших будущих детей. Жизнь не кончится на нас. Мы уйдем, приняв муки, но, прежде чем уйти, мы должны сделать все, чтобы возродиться в памяти потомков. Только они поймут и оценят и помыслы наши, и дела, и жертвы наши. На их суд я отдаю себя. Суд живых я уже не признаю!

Юрий был очень взволнован, а Софи, напротив, высказавшись, успокоилась.

— Что это вы, Юра? Вы совсем не похожи на жениха. Выше голову! Обещаю, что не буду сварливой женой. И не успею надоесть вам. Наш брак будет очень короток.

Она сказала это шутливо, нарушив собственный запрет, не подозревая, что вовсе не шутит, и каждое прозвучавшее слово — горькая истина.

Увлеченные разговором и поглощенные тем новым вниманием, которое возникло у них друг к другу, Юрий и Софи приблизились к главной улице, когда рядом, прямо перед ними, на перекрестке раскатисто зазвенела медь военного оркестра. Оркестр шагал по Соборной, а за ним на такой же скорости прямо по трамвайному пути двигался грузовой автомобиль с откинутыми бортами. В открытом кузове, убранном красными полотнищами, был установлен красный гроб. За грузовиком шли красноармейцы в трофейных английских ботинках и в гимнастерках с красными полосами на груди. Примкнутые штыки колыхались над головами.

На одной из лент, опоясывающих цветы у гроба, Юрий прочитал: «От Всероссийской Чрезвычайной…» — и все понял.

— Это тот самый… один из главных… я видел сегодня в газете… — понизив голос, сказал он.

Софи сразу вспомнила «военный совет в Филях».

«Однако они не откладывают свои решения в долгий ящик», — подумала она с удовольствием.

— Я знаю. Его застрелил бандит.

— Неужели из людей…

— Да, Техник знал.

— Как неосторожно!

— Почему?

— Они бросили перчатку.

— Не только перчатку, как видите. И свинец.

— Но именно сейчас, когда мы…

— Это было продумано. Пустить собак по ложному следу.

— Вы уверены?

— Да не все ли равно, в конце концов! Одним большевиком меньше — вот что главное.

Процессия, военные и сопровождающие, проходила мимо.

Музыка лилась скорбно и торжественно:

— Все отняли, — сказала Софи. — Ну, этот хоть получил по заслугам. Послушайте, Юра, пойдемте следом, на кладбище, а?

— Стоит ли?

— Я хочу увидеть, как его положат в могилу. Своими глазами. Вас это шокирует? Поверьте, я не всегда такая была. Поверьте!

Ей вспомнился Великий четверг в восемнадцатом, в недавно занятой станице.

Еще доносится, постепенно отдаляясь, орудийный грохот, а в тесной церкви священник читает евангелие. Тесно, потому что в храме много раненых. Некоторые осторожно поддерживают подвязанные платками руки. Пламя желтых свечей оттеняет осунувшиеся лица. Служба кончается…

Софи выходит на паперть. Из церкви еще тянет ладаном, а рядом благоухает только что распустившаяся сирень. По улице, трепеща на воздухе, дрожа, плывут огоньки. И Софи осторожно несет свечу, прикрывая от свежего предрассветного ветерка. И вдруг он доносит другой, совсем не весенний запах, от которого сразу возникает тошнота.

— Что это? — спрашивает она у раненого на костыле.

Ей хорошо знаком этот запах, но откуда он сейчас, здесь?

— Повешенные. Третьего дня повесили пленных комиссаров.

— И до сих пор?..

— Велено не снимать. Для острастки.

— Как отвратительно, — шепчет она.

И еще долго любая казнь вызывала в ней отвращение. Пожалуй, до той самой страшной минуты, когда сжала она в ладонях голову Мишеля…

— Пойдемте, — согласился Юрий.

Почти полтораста лет стекались в этот южный город люди разных национальностей и религий. Жизнь сводила их вместе, селила бок о бок, но смерть разводила вновь по традиционно положенным каждому местам вечного успокоения. Кроме русских, в городе были греческое и армянское, еврейское, татарское и даже лютеранское кладбища. И лишь одно нарушало жесткий принцип «каждому свое». Здесь не рябило в глазах от сонма ангелов из мрамора всех оттенков, от черного до розового, не сверкали золотом титулы и эпитафии Называлось кладбище — Братское. Именно на нем похоронили в ноябре семнадцатого первых павших красногвардейцев. Теперь рядом с ними пришел черед лечь и Науму.

Машина проползла узкой аллейкой и остановилась у заранее вырытой могилы. Провожающие в последний путь сгрудились поодаль, красноармейцы приставили винтовки к ноге. Оркестр умолк. Начался траурный митинг.

Софи и Юрий не стали смешиваться с толпой. Они поднялись на холмик к единственной на кладбище могиле с памятником. Лежал под ним известный в прошлом веке в городе чудак и вольнодумец, не пожелавший разделить с высокопоставленными родичами фамильный склеп. Согласно его последней воле на простой гранитной глыбе была высечена иронично-философская надпись: