Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…

Он яростно, с трудом дыша от возмущения, посмотрел на них. Хотя он открыто грабил их и кощунственно стащил семнадцать талантов из сокровищницы Храма, он ухитрился прийти к выводу, что именно он потерпевшая сторона. А старейшины города слушали его со страхом и отвращением, которое они тщательно скрывали, ведь они были мудрыми старцами, у которых не было вызывающей жизнерадостности зелотов. В их руках находилась судьба Иерусалима и его народа. Лишь полной покорностью могли они отвратить катастрофу. И вот эти почтенные члены Синедриона, потомки многих поколений священников и учителей, смиренно склонились перед сыном римского мясника и стали просить о прощении за те неприятности, что были ему принесены. Езекия, как старейший, говорил за всех, и он искренне просил прокуратора изменить мнение о жителях Иерусалима. Ничто не было дальше от их намерений, объявил Езекия, чем проявить неуважение к Цезарю или же поднимать мятеж против Рима. Что же до насмешки, о которой слышал Флор, то это была шалость каких-то юнцов, слишком глупых, чтобы понять всю греховность такого поступка. И, конечно, мудрый и справедливый прокуратор не станет наказывать весь город за глупость нескольких юношей.

Эта речь, такая миролюбивая и по тону, и по содержанию, произвела на Флора прямо противоположный эффект. Он еще больше обозлился. Его обычно красное лицо стало лиловым, на жирных щеках выступили капельки пота.

— Ты лжешь! — выкрикнул он. — Все вы лжете! Вы задумали за моей спиной заговор и скрываете его, ползая и раболепствуя передо мной. Вы думаете поймать меня своей лестью и ослепить своей скромностью. Но меня нелегко ослепить. Я знаю все ваши трюки. Вы и пальцем не пошевельнете, чтобы предотвратить бунт, но сделаете все, что в вашей власти, чтобы раздуть пламя.

После этих слов центурион Септимий поднял голову и с презрением посмотрел на Гессия Флора.

— Возможно, тебя заинтересует, — громко, так что его могла слышать вся толпа, произнес он, — что этот самый фарисей Езекия был до бесчувствия избит несколько дней назад той самой толпой, что смеялась над тобой. Или ты думаешь, толпа била его за то, что он соглашался с ними?

Я был изумлен, но при этом и обрадован подобными смелыми словами, ведь они показывали евреям, что не все римляне несправедливы. Не оставил без внимания эти слова и прокуратор, бросивший на Септимия ненавидящий взгляд. Он без сомнения арестовал бы его, если бы у того не было влиятельных друзей в Риме. Ведь Септимий принадлежал к тому миру, куда такие выскочки как Флор, никогда не смогли бы войти, миру древних благородных семей, чьи имена были знамениты задолго до Цезарей. И Флор, сидящий здесь как представитель Цезаря, на мгновение ощутил себя лишенным заимствованной доблести. Под презрительным взглядом патриция он стал тем, чем всегда был — продуктом римских клоак, провонявших кровью и требухой из мясной лавки. И это неожиданное осознание своей гнусности не смягчило его нрава. Он устремил на Септимия свои маленькие красные глазки, с диким выражением кабана, увидевшим охотника.

— Когда мне понадобиться твое мнение, — заявил он. — я его спрошу.

Септимий пожал плечами.

— Я думал, тебе интересно знать правду. В нашем Риме принято вызывать свидетелей, если человек оказывается под судом.

Лицо Гессия Флора потемнело еще больше, когда он услышал тон Септимия. В его словах, когда он говорил о «нашем Риме», слышалось безграничное призрение, потому что это был патрицианский Рим, в котором уважали законы и правосудие. Более того, этот тон намекал на то, что Рим Гессия Флора не был настоящим Римом, а лишь мерзкой подделкой, из которой миром правит сумасшедший, а сыновья мясников целыми провинциями. Все это лишь намекалось, а не говорилось, и потому Флор ничего не мог сказать Септимию, но мог лишь обратить свой гнев на Езекию, у которого не было влиятельных друзей в Риме и которого некому было защитить.

— Имена! — кричал Флор. — Имена тех, кто смеялся надо мной! Клянусь они будут распяты на кресте перед моими глазами! Называй их имена или, клянусь Юпитером, ты умрешь вместо них!

Я не сомневался, что Езекия очень хотел в тот момент сказать Гессию Флору, что над ним смеялся Симон бен Гиора. У него не было причин любить Симона, а смерть этого подстрекателя беспорядков была бы небольшой потерей с точки зрения мирной партии. Но вот что удивительно в этих евреях, хотя между собой они могут сражаться как дикие кошки, очень редко они выдают друг друга чужеземным врагам. И хотя Езекии и остальным грозила смерть, эта странная верность была сильнее страха, и они молчали.

Это молчание довело Флора до исступления.

— Их имена, имена! — кричал он. — Назовите их имена, собаки, или умрете вместо них!

Езекия с достоинством выпрямился. Со своей длинной седой бородой и густыми темными бровями он был олицетворением той странной силы, которой обладают евреи, силы, достигнутой после многих веков духовной дисциплины. Этой силой обладают многие фарисеи и даже в еще большей степени члены секты, которые называют себя ессеями. С помощью этой силы они могут вынести пытки и даже смерть, но не нарушить законы, которые считают священными.

И потому, когда Езекия так выпрямился, показалось, что его старое, согбенное тело стало выше ростом. Его глаза под густыми бровями зажглись странным огнем. Он спокойно глядел на Гессия Флора, и по контрасту, чем благороднее выглядел фарисей, тем отвратительнее был прокуратор.

— Я не знаю их имен, — сказал он. — Они были, как я уже сказал, юнцами, глупцами, которые ничего не понимают. Когда я упрекнул их, они набросились на меня и избили. Я не могу сказать тебе, кто они.

— Тогда вы умрете вместо них! — крикнул Гессий Флор. — Умрете, чтобы я мог дать урок врагам Рима.

— Если ты хочешь убить нас, мы не можем помешать тебе, — сказал Езекия, — но мы не враги Рима, и ты не поможешь Цезарю, убив нас. Тебе лучше простить глупость юнцов, смеявшихся над тобой, и править, основываясь на честности, чтобы никто не мог называть тебя грабителем или попрошайкой. Ты не сослужишь службу Цезарю, разоряя нашу страну и подбивая нас на мятеж. Мы по настоящему стараемся сдержать молодежь и горячие головы, но своими действиями ты делаешь наши усилия невозможными. Рим известен своими законами и правосудием. Дай нам правосудие, и никто не станет смеяться или ненавидеть тебя.

Эти слова он говорил очень сдержанным тоном, словно мать, увещевающая непослушного ребенка. Гессий Флор надулся, услышав эти слова, и ощущение, что у него самого отсутствует достоинство, еще больше разъярило его.

— Вы умрете! — крикнул он. — Капитон, арестуй их! Всех!

Центурион Капитон вышел вперед и отдал приказ своим солдатам, стоящим перед судом, которые сразу же схватили шестерых стариков. При виде этого мое негодование вышло из под контроля. Оттолкнув легионеров, удерживающих толпу, я вошел в пространство, в котором стояли шестеро старейшин.