Роберт де Ропп - Если я забуду тебя…

— Давайте, — приказал Архелай и дал сигнал своим людям поставить под сиденье жаровни.

Плохо бы пришлось Ревекке, если бы не случилось так, мимо дома со своими телохранителями не проходил Симон бен Гиора и не услышал ее крики. Любопытствуя, что там происходит, он вошел в комнату и увидел нагую Ревекку на железном стуле, сиденье которого быстро нагревалось от огня жаровни. Сейчас Симон был в похотливом настроении, в котором этот крепкий буян пребывал часто, и вид ее тела распалил его быстрее, чем жаровня обжигала Ревекку. Не желая, чтобы ей причинили непоправимое зло, он велел своим людям немедленно освободить ее, что они и сделали, за мгновение до того, как жар железа стал непереносим. Архелай бен Магадат сердито посмотрел на Симона, потому что когда вожди сикариев грызлись между собой, и спросили, по какому праву Симон вмешивается в допрос пленницы, которая уже раз спрятала еду и, возможно, имеет еще запасы. Симон с ухмылкой ответил, что продолжит допрос пленницы своими методами, и что в любом случае он не желает причинять ей зла, потому что она нужна ему как заложница, и заложница, чья смерть не принесет никакой пользы.

— Она же сестра Элеазара, — сказал он. — И она нужна мне.

— Она нужна тебе не как заложница, — с отвращением ответил Архелай. — Я же говорю, она спрятала еду. У нее в подвале кладовка.

— Об этом она мне скажет, — заметил Симон. — У меня свои способы все узнать. Забирай свой стул предупреждения.

— Я буду делать то, что хочу! — в ярости крикнул Архелай. — Я больше не желаю выполнять твоих приказов, ты, распутный отпрыск ослицы!

— Надо же, — заметил Симон. — Ты хочешь еще что-то сказать?

Архелай бен Магадат хотел многое сказать, но слова замерли у него на губах. По незаметному знаку Симона бен Гиоры один из его телохранителей прокрался за спину Архелая, и тот неожиданно почувствовал, что его руки связаны, а на некотором расстоянии от горла увидел лезвие одного из тех кривых кинжалов, от которых сикарии получили свое название. Он сглотнул, и его красное лицо побледнело.

— Нет, — ответил он. — Ничего.

— Очень хорошо. — произнес Симон. — А теперь забирай свой стул предупреждения. И если ты еще раз оскорбишь меня, глупец, я не буду столь снисходителен.

После этого Архелай бен Магадат убрался, оставив Симона и его охрану заниматься Ревеккой. Взяв с пола тело ребенка, он спросил, ее ли это сын.

— Мой, — ответила она.

— Я позабочусь, чтоб его похоронили, — заверил Симон. — Эта привычка людей швырять трупы в Тиропское ущелье является нечистой и нечестивой. Где твой муж?

— Умер, — ответила Ревекка.

— От голода?

— Его распяли римляне.

— Они жестоки, — произнес Симон.

— Не более чем ты, — ответила Ревекка.

Он громко запротестовал. Его сердце, заявил он, обливается кровью за народ Иерусалима, но он дал клятву никогда не сдаваться римлянам и по прежнему верит, что Бог освободит евреев от рук их угнетателей. Затем, велев Ревекке одеться, он приказал своим людям окружить ее и отвести во дворец Ирода, так как его штаб-квартира размещалась в башне Гиппика, что обеспечивало ему обзор всего города.

После того, как ребенок был похоронен в земле дворца, Ревекку отвели в роскошную комнату, обставленную добычей, взятой сикариями, среди которых узнала некоторые драпировки, принесенные из ее собственного дома. Дверь была заперта, окно загорожено, путей к бегству не было. Она до вечера оставалась одна, испытывая муки голода, который грыз ее словно крыса. Хотя ее муж был распят, а ребенок умер, она могла думать только о еде. Перед ее глазами проходили видения: горы блюд, нежного поджаренного мяса, огромных, только что испеченных хлебов, груды вкусной рыбы, корзины крупных, сладких фруктов. Голод сводил ее с ума. Она даже начала жевать одну из подушек, чтобы получить иллюзию обеда.

Услышав снаружи шум, она отложила подушку и посмотрела на дверь. В комнату вошел Симон бен Гиора, наряженный в великолепную одежду из серебряных нитей, носить которую было позволено лишь членам высших священнических семей. В одной руке он держал кнут, а в другой хлеб. Ревекка постаралась получше завернуться в свои лохмотья, потому что ее одежда была в клочья разорвана во время борьбы с Архелаем и шайкой его палачей. Она изо всех сил старалась держаться с достоинством, как подобает дочери первосвященника, которая сталкивается с мерзавцем, похваляющимся украденными обновками. Она намеревалась обращаться с негодяем с тем презрением, что он заслужил, швырнуть ему в лицо свое негодование, как она сделала с Архелаем, отказать ему в том удовольствии, за которым он пришел, исхлестать его своими словами и прогнать. Она была гордой и своенравной девушкой, не из тех, что примиряются с оскорблениями. Но увы! Человеческий дух прикован к телу, уподобляемому многими философами ослу, и в криках этого осла благородный голос души часто тонет. И вот, пока дух Ревекки обдумывал презрительные слова, которые она бросила бы в лицо Симона бен Гиоры, она смотрела на хлеб в его лево руке и на кнут в правой, и все это заставило ее взглянуть на него со смешанными чувствами.

А он, сев на одну из кушеток, стоящих в комнате, бросил на нее оценивающий взгляд, точно так же, как мужчины на рынке рабов оценивают достаточно дорогую покупку. Потом величественно вытащил из-за пояса кинжал и отрезал себе ломоть от хлеба, который принес с собой. Затем он посыпал его солью и с большой важностью стал есть. Ревекка следила за ним тоскующими глазами. Ее желудок глодали крысы голода. Как никогда раньше она хотела съесть этот кусок, который столь небрежно ел Симон бен Гиора. Голод боролся с ее гордостью и голод победил. Она неуверено протянула руку.

— Дай мне, — сказала она.

— Попроси вежливее, — ответил Симон и отрезал себе еще кусок.

— Пожалуйста, дай мне хлеба.

— Встань на колени.

В душе Ревекки началась страшная борьба. Она колебалась. Симон продолжал есть, и она поняла, что вскоре весь хлеб исчезнет в его глотке. Она встала на колени.

— Будь милосерден и дай мне немного хлеба, — смиренно попросила она.

Симон отрезал еще кусок и посыпал солью. Он бросил его Ревекке, так что хлеб упал на пол между ними. Хотя голод стал терзать ее еще больше, даже она остановилась, потому что съесть чей-нибудь хлеб с солью означало признать его другом. Однако она не могла больше сдерживаться и, протянув руку, схватила хлеб. Как только она попробовала его, ее жадность вышла из-под контроля, и она набила рот так, что даже раздулись в разные стороны. Симон наблюдал за этим недостойным поведением с некоторым весельем.

— Если ты не хочешь, чтобы тебя вырвало, — сказал он, — тебе следует есть помедленнее.