Сергей Званцев - Святые заступники

Попы не любили Баландина. Их раздражало его воздержание от вина, его язык интеллигента, его вежливость, которую они считали высокомерием. Даже его внешность — аккуратно подстриженная белокурая борода, золотые очки — казалась отцам протопопам чем-то «неправославным» и во всяком случае не священническим. Да и по всему было видно, что святости Павла он не признает отнюдь не по коллегиальным соображениям невыгодности для священников Таганрога появления нового святого, а по глупейшим, с их точки зрения, соображениям «неправдивости».

— Этак он и до основ нашей веры доберется, — шипел отец Стефан Стефановский на ухо настоятелю собора — маленькому старичку отцу Агафангелу. — «Неправдиво!» Так он дойдет и до непорочного зачатия, тоже, мол, неправдиво!

Однако подпись под актом комиссии учинили все, и Стефановский, и отец Агафангел, и, конечно, Баландин. Все считали, что ловко использовали грамотность этого «задаваки», а сам Баландин в душе радовался, что отцы протопопы оказались такими покладистыми. Наивность, студенческая наивность осталась, видимо, навсегда в этом добродушном интеллигенте!

Теперь ему надо было дать ответ прибывшим из Петербурга «чиновникам», как он в душе называл посланцев синода. Он этого не боялся. Ему казалось, что дело само по себе ясно. А вот отец Стефановский — тот и впрямь был обеспокоен. Он-то знал, сколь изменчивы настроения начальства и сколь зависимы подчиненные от этих настроений. Хорошо или плохо сделал он, старый опытный человек, участвуя в этом проклятом обследовании могилы Павла? Хорошо или плохо, с точки зрения прибывших начальников? Вот что важно! Чувствуя сердечное беспокойство, отец Стефан и поспешил встретить Гермогена и Евгения, но, конечно, ничего от них на вокзале узнать не смог, да по робости и не пытался. Ткнулся было он в дом Величко, но не пустила его Мария, шепнула с порога: «Сидят стро-огие! И не пытайтесь, батюшка, в разговор с ними вступать, сейчас же запутают!»

Священник все же спросил старуху, как оно там насчет могилки Павла, не ругаются приезжие? Но вдовица лишь повела накрашенными бровями: не знаю, мол. И весьма невежливо захлопнула дверь перед носом святого отца. Побрел Стефановский восвояси, жарко в душе понося вдовицу и припоминая весьма прискорбные случаи из своей собственной жизни, связанные с былой профессией вдовицы.

Нет, не со Стефановским возжелали побеседовать приезжие, а с Баландиным. Послали за ним дежурившую у двери коляску, и вскоре сидел Баландин в «зале» дома Величко, то есть в комнате, предназначенной для приема гостей и называемой в провинции «зал» или даже «зало». Гнутые стулья по стенам, в углу гарнитур гостиной мебели: овальный столик на львиных подагрических лапах, три обитых плюшем кресла. Окна небольшие, дающие мало света. Баландин сидел, слегка прислонившись к спинке кресла, а петербуржцы — один, Гермогён, развалясь, а второй, Евгений, нога на ногу, даром что в рясе! «Если бы не борода, — подумал Баландин, искоса поглядев на него, — совсем бы католический монах: поджатые губы, заглядывающие в душу глаза, холодные, неприветливые…»

— Нуте-с, — несколько нетерпеливо прервал молчание Гермогён, — не имеете ли вы, отец Александр, что прибавить к вашему акту?

— Имею, — спокойно семинарским баском ответил Баландин. — Не хотел я описывать некоторые случаи, уж очень неблагоприятные… Была тут некая Серебрянская, жена чиновника, нервнобольная…

Баландин огляделся по сторонам и покосился на запертую дверь, за которой, по всей вероятности, подслушивала хозяйка. Он понизил голос почти до шепота:

— Лечилась Серебрянская у госпожи Величко. Та одевала ее в халат покойного Павла, а на ночь клала спать на мраморной могильной плите. Что ж, вскоре заболела Серебрянская туберкулезом и скончалась.

— Единичный ли то был факт? — спросил чуть оживившийся отец Евгений.

— Отнюдь! — ответил Баландин. — Такая же судьба постигла и шестнадцатилетнюю Евдокию Ревенко, она скончалась от чрезмерного увлечения принятием внутрь землицы. Также жена рабочего Шамко. Есть и другие сходные случаи. Угодно, чтобы я огласил?

— Довольно, — с явным неудовольствием сказал Гермоген.

— В самом деле, довольно, — с некоторым ехидством в голосе, но с приятным выражением лица подтвердил и отец Евгений.

Баландин был отпущен, на обратный путь экипаж ему не дали, и он ушел пешком.

Пообедать у вдовицы оба приезжих наотрез отказались и, еще пробыв в доме с часок, небрежно простились с ней и отправились на вокзал. Они знали, что курьерский поезд в Петербург будет вскоре. Удобно расположившись в пустынном станционном буфете, они сытно пообедали, однако от предложенного им официантом вина отказались, причем Гермоген даже с оттенком раздражения. Деньги на билеты они дали носильщику и в положенный час отбыли в Петербург, увозя с собой тайну своего отношения к таганрогским событиям.

В купе первого класса, мерно покачиваясь на красном бархатном сиденье, один против другого, отцы заговорили было о совместном выводе из произведенного обследования, но каждый настолько осторожно прощупывал другого, что в конечном счете оба замолчали и решили в душе действовать каждый на собственный риск и страх.

Отлично зная нравы подведомственных священнослужителей, Победоносцев принял своих посланцев в отдельности каждого. Гермоген говорил уклончиво, но все же со многими оговорками приходил к выводу о «возможности» обмана со стороны вдовы Павла Таганрогского.

— Хотя, конечно, ваше высокопревосходительство, пути господа бога неисповедимы и разве немыслимы святые деяния, совершенные ранее недостойными? — закончил Гермоген и сделал постное лицо.

— Мыслимы, конечно, мыслимы, — не задумываясь, быстро ответил Победоносцев и добавил как-то уж очень нескладно:

— И вообще неожиданности всегда возможны. Гермоген вскинул на обер-прокурора опущенные долу глаза, но ничего особенного на всегда строгом и спокойном лице главы синода не приметил. Однако почуял иеромонах какой-то неприятный для себя намек и вроде предупреждение…

С отцом Евгением у Победоносцева разговор был и вовсе короткий. Обер-прокурор вызвал его к себе на доклад в свой великолепный служебный кабинет с огромным портретом Александра Третьего в полстены. На противоположной стене висел портрет Николая Второго во весь его малый рост, брюки в сапожки бутылками, пышные полковничьи эполеты, голубая лента через плечо. Художник, отлично выписав ордена и медали, несколько небрежно изобразил высочайшие черты. Что-то уж чересчур Николай получил схожесть с курносым Павлом Первым, вот только рыжеватая бородка скрадывала разительное сходство с сумасшедшим предком. Как бы подчеркнуто, размер портрета Николая был поменьше отцовского. Об этом уже докладывалось Николаю, но он только погладил усы и по обыкновению промолчал. Впрочем, у царя была отличная память, и он все запоминал, особенно обиды.