Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа

Точно такие же звуки будили Кирилла и в детстве – когда уже вроде проснулся, а глаза не разлепишь в сладкой дремоте, и ты лежишь себе, прислушиваешься ко всему, что происходит в избе. Сердце наполняется упругой радостью жизни, любовью и нежностью к окружающему пространству, ко всему, что называется домом. «Память возвращается, как птица, в то гнездо, где раньше родилась…» – вот они, строки настоящей поэзии! – Кирилл встряхивает головой, прогоняя смутные видения, натягивает джинсы и выходит на кухню:

– Тётя Поля, дай я тебе подсоблю! – слово «подсоблю» вставил специально для простоты обращения, потянувшись к ведру с парной ячменной кашей для Васятки.

Вообще-то зря человеческим именем обзывать животное.

Когда его заколют, как скажешь: «Васятку зарезали! Приходи на печёнку! Нехорошо? Конечно, нехорошо!» Так думал Кирилл, когда они разгораживали в сарае загончик, который был для заматеревшего Васятки мал. Но имя поросёнку дал Михаил, а он тут настоящий мужчина. Как оговоришься? Ну, ладно, Васятка – пусть будет Васяткой.

Пока они с долгими перекурами возились с жердями и досками, Василий, выскочив на волю, перепахал, несмотря на своё человечье имя, своим свинячим рылом половину хозяйского огорода, разбросав на грядках уже завязавшуюся молодую картошку. Есть, он её не ел, но копал усердно.

Хозяйка еле оторвала его от столь увлечённого занятия, заманивая в сарай краюхой свежего хлеба.

Загородка получилась на славу, теперь Васятка мог свободно разминать затёкшие от долгого лежания ноги и не гадить возле самой кормушки, а мастера – обмыть это дело.

Павлина Сергеевна с охотой протянула ведро Кириллу:

– Болит голова-то, небось?

– А с чего ей болеть? – захорохорился он.

Голова у него действительно после добротного пития не только не болела, а была чистой и ясной, как та самогонка на мёде.

Он только вынес ведро на улицу, как набежавшие куры чуть не сбили его с ног, кидаясь на взлёте за дармовым угощением. Жадно хватали из ведра мешанину, обжигались, мотали головами и снова кидались под ноги с наглой бесцеремонностью.

Кирилл выплеснул из ведра часть каши, спровоцировав при этом невыносимый галдёж и драку безмозглых птиц.

Только успел Кирилл войти в сарай, как Васятка, почувствовав хороший завтрак, попёр танком на ограждение, стараясь вывернуть жердину и ринуться в атаку на свою законную долю дневного пайка.

Жердина, прибитая прочно основательным Михаилом, не поддавалась, тогда сообразительный хрячок переключился на калитку, пытаясь носом снять её с петель, как заправский домушник, фомкой. Если бы не металлический запор, Васятка смахнул бы дверь в один момент голодного азарта.

Хотя он и был поросёнком, но аппетит имел волчий.

Закрученный, пружинистый хвостик задиристо говорил о физическом и душевном здоровье своего хозяина.

Оставив в покое дверь, Васятка встал на дыбы, по-человечески заглянул в, источающее неимоверно вкусный запах, ведро с кашей: «Чегой-то там мне принёс этот двуногий слуга?»

А «слуга» тот, опустив ведро, не спеша, дощатой веселкой принялся помешивать кашу, – прилежно студил ее, заботясь о поросячьем желудке. В один миг свариться при таком аппетите!

Такого Васятка вынести не мог. Гневно сопя, и втягивая запах круглыми в две дырочки, как электрическая розетка, ноздрями, он забегал по всему загону. Васятка нервничал, на глазах происходило немыслимое: его законный завтрак, такой вкусный и наваристый хочет пожрать, поглотить, слопать какое-то мерзкое двуногое существо.

Терпению Васятки пришёл конец. Раскидывая слюну, он грудью бросился на загон.

Кирилл поспешил просунуть меж жердин ведро – чёрт с ним, пусть подавиться!

Но тот с разгона выбил из рук ещё не совсем остывшее месиво, сунул туда морду и, обжигаясь, стал мотать головой, разбрасывая, куда попало ошметки своего завтрака.

Ведро дужкой зацепилось за его широкий, откормленный затылок, и вконец ошарашенный Васятка в панике с ведром на голове, дико вопя, заметался по сараю.

Услышав, что в сарае твориться что-то неладное, в дверной проём заглянула тётя Поля:

– Ай-яй-яй! Василий Борисыч, Василий Борисыч, как тебе не стыдно, безобразник ты такой!

Самое удивительное, – что, услышав голос своей хозяйки и кормилицы, Василий Борисыч сразу же затих, остановился, ведро соскочило с его головы, поросёнок резко повернулся на знакомый голос, виновато моргая белёсыми ресницами, и уставился на тётю Полю, внимательно слушая укоры в свой адрес.

Кирилл с удивлением посматривал на поросёнка, было видно, что до него, хоть и с трудом, но доходит смысл слов хозяйки.

Васятка, согласно хрюкнув, сунул морду в остатки еды и стал торопливо глотать, «хапать» с нескрываемой жадностью.

Тётя Поля, зашла в закуток, собрала обрезком валявшейся здесь фанеры, разбросанные ошлёпки еды в деревянную кормушку:

– Ишь ты, хулиган, какой неаккуратный! Я тебе кашу варила, завтрак готовила, а ты разбрасываешься добром! – Она легонько ладошкой ударила увлечённого до самозабвения «Василия Борисыча» по его розовой округлой спине.

Он в ответ, переступив задними ногами, как-то весело хмыкнул, не отрываясь от кормушки. Кириллу даже показалось, что поросячья физиономия самодовольно улыбнулась, мол, говори, говори, а я есть буду.

– Он, Борисыч мой, сам аккуратный, почём зря гадить не будет. Он ещё с тобой не обвыкся, вот и нос воротит, задирается. Испугал ты его, небось.

– Так он у меня из рук ведро выбил, пока я примеривался! – топтался рядом с хозяйкой Кирилл, по-мальчишески оправдываясь.

– А-а, это он может. Пошли в дом! Самим завтракать пора! Вот оно, солнце-то, как высоко поднялось! Так и жарит…

– Тётя Поля, а, почему он Борисыч? Вы его, как районного начальника величаете.

– Да Михаил ему такое отчество дал, говорит, – мой начальник, боров, его тоже Борисычем обзывают. Так привычнее, говорит. Пойдём на веранду завтракать!

На веранде ещё не рассеялась утренняя прохлада, и чаёвничать там было – одно удовольствие! Хорошо сидеть! Не спеша цеплять мельхиоровой ложечкой оставшееся ещё с зимы варенье, крутить по сторонам головой, выслушивая в птичьем щебете переливчатый и долгий посвист живущей где-то иволги.

Далеко она, а голос её чудесный, как протяжный хрустальный звон.

В открытую дверь воровато прошмыгнул легкомысленный ветерок, но, обнаружив людей за столом, прошёлся на цыпочках вдоль стены, вытер разгорячённое лицо батистовой, в крупный орнамент, занавеской, и также быстро исчез, как появился.

Ушёл, убежал ветер в поле погулять на воле, на просторе придонском, поиграться в травах, сорвать пушистые головы одуванчикам, побеситься, закручивая в жгуты на дорогах пыль, чтобы потом унестись с потоком раскалённого воздуха прямо в зенит. Там хороводят небесные птицы, там ходит кругами одинокий коршун. Поиграет ветер в его перьях и унесётся дальше, чтобы покататься, остужаясь, на кудлатом облаке, собрать потом в горсть всю его влагу и швырнуть прямо вниз на жухлые поникшие цветы и травы, напоить их разгорячённые рты живительным небесным соком.