Аркадий Макаров - Не взывай к справедливости Господа

Назаров поднял руку, чтобы посмотреть время. Но на запястье часов не было, – таких привычных, что их обычно не замечаешь. Дорогие часы, японские, марки "Ориент". Игрушка, а не часы. Хронометр. Автоматический подзавод, водонепроницаемые. Стекло – хрусталь, бей молотком – боек отскочит, чистый кварц. Браслет с титановым напылением. Жалко!

После того, как он вышел из купальни, туда прошла большая группа женщин, а эту заграничную штуковину Кирилл повесил в раздевалке на гвоздик, на видном месте, за тот самый матовый титановый браслет, забыв как раз, что хронометр пылеводонепроницаемый.

Наверное, он пришелся впору на чью-то руку. Жалко…

Ждать, пока женщины покинут купальню? Вздохнув, он направился к машине.

Ну, да ладно! Забытая вещь, – примета скорого возвращения, что его несколько утешило. Кириллу Семёновичу Назарову, действительно, очень хотелось побывать здесь еще, надышаться, наглядеться, омыть задубелую в грехе душу, потешить ее, освободить от узды повседневности, будней, отпустить ее на праздник.

Позади Кирилл услышал чей-то возглас. Оглянулся. Его догнала немолодая запыхавшаяся на подъеме женщина. Догнала и взяла за руку. Назаров в смущении остановился. Денег у него не оставалось, и Кириллу нечего было ей дать. Но женщина почему-то ничего не просила, а лишь вопросительно заглянула в глаза и вложила в ладонь его заграничную игрушку с текучим браслетом. Непотопляемый хронометр! Броневик! Былая похвальба перед друзьями!

– Господь надоумил. Часы-то, никак, дорогие!

Ему нечем было отблагодарить старую женщину, и он прикоснулся губами к тыльной стороне ее ладони сухой и жухлой, как осенний лист. Женщина, как от ожога отдернула руку, и часто-часто перекрестила Назарова:

– Что ты? Что ты? Христос с тобой! Разве так можно? Дай тебе Бог здоровья! Не теряй больше. До свидания!

В лице ее Кирилл увидел что-то материнское, и сердце его сжалось от воспоминаний. Он никогда не целовал руку матери. Да и сыновней любовью ее не баловал. Молодость эгоистична. Поздно осознаешь это. Слишком поздно…

Вопреки ожиданиям, Михаил сладко спал на спине поперек салона «Волги». Ноги, согнутые в коленях, свисали в придорожную полынь, золотая пыльца которой окропила его мятые джинсы. Самая медоносная пора.

Назарову было жаль будить друга. Он огляделся по сторонам. Уходящее солнце затеплило свечку над звонницей Богородческого храма. Кованый крест ярко горел под голубой ризницей неба – свеча нетленная…

В самое лихое время России я, спасаясь от бескормицы, временно поселился в деревне, справедливо полагая, что наши русские чернозёмные огороды не дадут мне опуститься ниже плинтуса чтоб, «лицом срамиться и ручкой прясть» у парадного подъезда нашей Тамбовской администрации, выпрашивая себе место в его пчелиных сотах.

Решение оказалось беспроигрышным.

Картошка цвела яркими бутонами похожими на соцветья сирени так, что колорадский жук и тот не мог одолеть её силу. Помогал и настой крепкого куриного помёта, которым я, приспособив велосипедный насос, почти каждый вечер окроплял её кусты.

– Славная картошка! Ей богу, славная! – говорил каждый вечер сосед, удивляясь моей находчивости в этом деле. – Смотри-ка, вроде городской, а понимает!

А что понимать, когда от прошлых хозяев в курятнике этого добра целые отвалы. Пользуйся!

Хорошо в этот год росли и огурчики с помидорами, и другая зелень, которая всегда к столу.

В маленьком загончике сыто посапывал «просучок» – поросёнок пару месяцев от роду, приобретённый по сходной цене.

– Ничего, вырастет – свиньёй будет! – отвечал я соседу, который нет-нет да и заглянет, покрякивая, в кормушку. – Охолостить не забудь! Яйца в нашем деле – всегда убыток! А ты женой-то, что ж не похвалишься? – безо всякой связи с предыдущим спрашивал, и хитро улыбаясь, посматривал на меня.

– К зиме покажу! – в тон ему отвечал я. – Она теперь на Канарах!

– А-а… – и уходил довольный.

Жена, работник библиотеки, никак не хотела расставаться со своими привычками и пока оставалась в городе.

– На зиму приеду! – пообещала она, отпуская меня в деревню.

Ах, деревня!

Деревня – кормилица. Деревня – мать городов русских. Все мы оттуда…

Июль месяц. Жара. Макушка лета. Сижу, на сквознячке, покуриваю. Прибегает Михаил Анучин. Мужик степенный. Прошлый сотоварищ по игрищам и забавам. «Ануча», как мы звали его в своё время. Запыхался:

– Помоги, – говорит с пылу, – деды одни остались, подсобить некому! – Пчёлы у меня роятся!

– Ну, а я тебе, что? Это хорошо, когда роятся.

– Да ничего хорошего! Пойдём!

– Пойдём, так пойдём!

Иду за Михаилом к нему в усадьбу.

На старой вербе, шмелиный гул. На ветвях шуба из пчёл.

– Лезь! – говорит Михаил и даёт мне веник. – Смахивай, да матку сумей прищемить. Она, сука, выводок уведёт!

– А ты сам-то что? – говорю я, обмахиваясь от жары веником.

– Они там на самой макушке, – говорит старый приятель, – высоко. А ты, я слыхал, верхолазом был. Выручи!

– Да это, когда было-то! При советской власти!

– При чём здесь власть? Лезь, да матку постарайся прищемить!

– А покусают?

– Они не кусачие! Не боись!

Лезу на дерево. Распластался на ветке, чтоб не обломилась. Покачиваюсь.

– Ты веником – поаккуратней! Веником! И матку не забудь! Она, поболее остальных! Присмотрись! Она до последнего сидеть будет! Её прищеми – и в дамках!

Ему снизу руководить хорошо, а тут – как бы не сорваться. Свободной рукой смахиваю пчёл. У меня в волосах кажется весь улей собрался, но, самое удивительное, не кусают.

– Давай! – кричит снизу Михаил. – Вон она, матка! Стряхни её!

Большая пчела с помятыми крыльями скатывается к ногам Михаила.

– А, вот она, милая! – и уходит к ульям.

Пчёлы за ним. Но несколько, самых жестоких, впились жалами мне в руку. Скатываюсь по-обезьяньи на землю.

– Бббольно!

– Ничего, кричит Мишка! Щас полечимся!

Пчёлы все дома. Стою, обсасывая ужаленные места.

– Пойдём в дом! – говорит старый товарищ по игрищам и забавам «Ануча». – Я тебя вылечу!

В доме прохладно, чисто, половички на полу.

– Женился что ли?

Мишка досадливо машет рукой:

– Женилка не подросла!

– А-а…

Сажусь за стол. Мишка достаёт из холодильника трехлитровую банку. Видать – самогон.

– Из медовухи гнал! Крепче дедовой будет!

– Ну, тогда давай!

– Даю…

Нет ничего лучше воспоминаний за рюмкой доброго самогона.

Вспомнили. Посмеялись. Поплакали каждый о своём.

– Жил тут со мной чудак один, Кирилл Семёнович. Он тоже похвалялся, что высотником работал. Тамбовский. Может, слыхал такого?

– Кто, Кирюха? Назаров что ли? Так мы с ним одно время вместе на стройках горбатились. Он, как-то при встрече говорил, что у одной старой учительницы останавливался. Он что, тут живёт?