Режин Дефорж - Голубой велосипед

— Погляжу, не удастся ли мне его починить.

— Вы разбираетесь в радиоприемниках?

— Немного.

— Где бы я могла привести себя в порядок? — спросила Леа.

— Наверху, рядом с моей комнатой. Там не очень удобно, простая ванная. Я повесила чистые полотенца. Вот, возьмите эту грелку с кипятком. Там нет водопровода. Ваш муж уже отнес ваши вещи.

— Он не мой муж! — воскликнула Леа с силой, вызвавшей удивление мадам Трийо.

— Простите, мне так показалось.

Доктор Рулан зашел снова в одиннадцать часов. Его приятно удивило состояние здоровья пациентки. Умытая и причесанная Камилла, лежа на подушках, уже не выглядела такой измученной, как вчера. Только глаза в темных кругах да усталый взгляд свидетельствовали о ее страданиях.

— Я вами очень доволен, — сказал врач, прослушав ее. — Все менее серьезно, чем я опасался. Однако вам совсем нельзя двигаться. Я пришлю к вам сестру-сиделку, она будет вам делать уколы, которые я пропишу. Подлечитесь и скоро поправитесь.

— Когда мы сможем снова двинуться в путь?

— Пока об этом нечего и думать.

— Но, доктор…

— Никаких «но». Или покой, или гибель вашего ребенка, а, может, и ваша. Чудо уже то, что вы его не потеряли. Потерпите, ждать вам осталось не больше двух месяцев.

Доктор Рулан вновь спустился на кухню, чтобы выписать рецепты. В большой комнате шумели многочисленные парижские родственники, помогавшие хозяйке готовить обед, и рассказывающие в который раз о перипетиях поездки или смотревшие, как Франсуа Тавернье возится с приемником.

— Думаю, теперь он заработает.

После потрескивания стал слышен голос:

— К вам обращается маршал Петен.

В комнате все смолкли. Была половина первого дня 17 июня 1940 года.

«Французы, по призыву господина Президента Республики я с сегодняшнего дня осуществляю руководство правительством Франции. Уверенный в любви нашей замечательной армии, которая с героизмом, достойным ее давних воинских традиций, борется против превосходящего численностью и вооружением противника, уверенный в том, что своим мужественным сопротивлением она исполнила свой долг перед нашими союзниками, уверенный в поддержке ветеранов, которыми я с гордостью командовал, я приношу себя Франции в дар, чтобы смягчить ее горе.

В эту мучительную годину я думаю о несчастных беженцах, которые в крайней нужде бредут по нашим дорогам. Я выражаю им свое сострадание и свое сочувствие. С тяжелым сердцем говорю я вам сегодня, что следует прекратить бои. Этой ночью я обратился к противнику, чтобы спросить у него, готов ли он вместе со мной как солдат с солдатом с честью после борьбы изыскивать средства для того, чтобы положить конец военным действиям. Пусть все французы сомкнутся вокруг Правительства, которое я возглавляю во время этих тяжких испытаний, и заставят смолкнуть свою тревогу, прислушиваясь лишь к вере в судьбы своего Отечества».

Когда стих этот дрожащий и хриплый голос, все сидели с опущенными головами. У многих по лицу бежали слезы, у большинства — слезы стыда, хотя мало-помалу их охватывало и трусливое облегчение.

Побледнев, Франсуа выключил радиоприемник и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

Из всей речи Леа ухватила только одну мысль: «…надо прекратить бои». Война вскоре закончится, и Лоран вернется. Вихрем взлетела она по лестнице, чтобы объявить Камилле эту новость. Та разрыдалась.

— Почему ты плачешь? Ведь война закончена, маршал заявил об этом, и Лоран теперь вернется.

— Да, наверное, но мы проиграли войну.

— Она была проиграна уже давно.

— Несомненно, но я так молилась…

— … и поверила, что Бог тебя услышит? Молитвы, молитвы… войны выигрываются не молитвами, а самолетами, танками, военачальниками. Ты видела в небе наши самолеты? А наши танки? Ты встречала их на дорогах? А наши военачальники? Ты видела их во главе армии? Все те, кого мы видели, спасались бегством. Ты уже забыла зеленого от испуга полковника в его заваленном вещами лимузине, повторявшего: «Дорогу, дорогу! Я должен проехать на свой пост». Свой пост, так-то! Скорее в Испанию. А наши солдаты? Ты же видела наших замечательных солдат в их разношерстном обмундировании, с устаревшим вооружением, грязных, со сбитыми в кровь ногами, с одной-единственной мыслью в голове — бежать?..

— Ты преувеличиваешь; я уверена, что большинство хорошо воевало. Ты припоминаешь тех, кто защищал мост в Орлеане? Повсюду во Франции, повсюду люди сражались и сражались мужественно. И многие погибли.

— Зря.

— Не зря, а во имя чести.

— Чести? Не смеши меня. Честь — понятие аристократическое. Не каждому по карману обладать честью. Рабочему, крестьянину, лавочнику, барахтающимся в грязи, под бомбами, под обстрелом, наплевать на честь. Единственное, чего они хотят, — это не подохнуть, как собаки. И чтобы любой ценой, неважно — как, это прекратить. Они не хотели этой войны, они ее не понимают.

— Они не хотели войны, верно. Но неправда, что они хотят ее прекратить любой ценой.

— Бедная моя Камилла, думаю, ты строишь иллюзии насчет человеческой природы. Увидишь сама, все они одобрят окончание военных действий.

— Не могу в это поверить. Оставь меня. Я устала.

Леа пожала плечами и спустилась вниз.

— …с ним мы будем спасены…

— …ты отдаешь себе отчет, он приносит себя в дар Франции…

— …настоящий патриот…

— …с маршалом в правительстве можно ничего не опасаться…

— …можно будет вернуться домой…

— …давно пора, дела не могут ждать…

— …боюсь, немцы обойдутся с нами очень сурово…

После этих слов доктора Рулана установилось удивленное молчание.

— Почему вы так думаете, доктор?

— Потому что они — победители и, конечно, не забыли жесткие условия мирного договора 1918 года.

— Это было нормально, они проиграли войну.

— Как мы на этот раз.

К мадам Трийо Франсуа Тавернье вернулся поздно вечером, крепко выпив. Она ждала его за вязанием на кухне.

— Мадам Трийо, пожалуй, я слишком основательно отметил наше поражение. Не каждый день удается стать свидетелем подобной выволочки… Германия, мадам, хотите, я вам скажу?.. Германия — великая страна, а Гитлер — великий человек. Да здравствует Германия! Да здравствует Гитлер!

— Замолчите же, вы весь квартал переполошите, — заставляя его сесть, говорила она. — Уверена, вы так ничего и не ели целый день. Съеште-ка тарелку капустного супа. Ничто так не преображает человека.

— Вы чудесная женщина, мадам Трийо, но Германия, поверьте мне…

— Да, знаю, великая страна. Ешьте ваш суп, он остывает.

Проглотив последнюю ложку, он рухнул головой на стол. Хозяйка тихо убрада тарелку.

— Бедный малый, — прошептала она, гася в комнате свет.

Спустившись на другой день утром на кухню, мадам Трийо застала Франсуа Тавернье свежевыбритым и причесанным за приготовлением кофе.