Режин Дефорж - Смех дьявола

— Камилла умерла.

Это было, как взрыв. Вначале все вспыхнуло, потом погасло вокруг Лорана. Остались только блеклые краски, придавшие налет нереальности вещам и силуэтам, двигавшимся с неестественной медлительностью… Словно ледяная ночь настала в середине августа, и из нее возникли мертвецы Парижа… Что им надо от французского военного в американской форме, плачущего у башни Сен-Жак, возле своего танка, носящего имя забытой святой?..

Леа видела, как страдает этот мужчина, когда-то любимый ею. Ее сердце разрывалось от жалости к нему, но она не могла поддержать его, настолько сама была опустошена, не чувствуя больше в себе ни сил, ни надежд.

— С Шарлем все в порядке.

Это было все, что она нашлась сказать.

— Что с вами, дружище? Плохие новости? — спросил капитан Бюи, кладя руку своему товарищу на плечо.

Лоран выпрямился, не стараясь скрыть слез, текущих по его грязному лицу.

— Я только что узнал о смерти жены.

— Я соболезную… Как она умерла?

— Я ничего об этом не знаю, — сказал Лоран, поворачиваясь к Леа и спрашивая ее взглядом.

— Она была убита немцами и полицейскими при нападении на ферму, занятую маки.

Они умолкли все трое, безразличные к радости, кипевшей вокруг них. Бюи опомнился первым.

— Идите, вас вызывает командир.

— Иду… Леа, где мой сын?

— Он со мной, у моих теток на Университетской улице.

— Я постараюсь получить завтра увольнение. Обними Шарля за меня.

— До свидания, мадемуазель, я им займусь.

Отупевшая от усталости и горя, страдая от нестерпимой головной боли, Леа тащилась по улице Жакоб, не замечая толчков прохожих, пьяных от радости и вина. На Университетской улице она, вконец обессилев, долго сидела в темноте на ступеньках лестницы. Вспыхнул свет. «Смотрите-ка, дали электричество!» Леа доплелась до квартиры тетушек и нажала на звонок.

— Сейчас, сейчас… Что такое?.. Без церемоний! Мадемуазель Леа! У вас нет своего ключа?.. Что с вами?.. Боже мой!.. Мадемуазель… мадемуазель…

— Что случилось, Эстелла?

— Леа!.. Быстро, Лиза, Лаура…

С помощью сестры и племянницы Альбертина перенесла Леа на диван в гостиной. Бледность, заострившийся нос и ледяные руки Леа испугали Лизу.

Альбертина смочила ей виски холодной водой. Ее ноздри затрепетали, незаметная дрожь пробежала по лицу, глаза раскрылись и медленно оглядели комнату. Какой плохой сон она видела!.. Что это за ребенок, которого баюкает Лаура? Почему она плачет, касаясь губами светлых волос?.. Где мать малыша?..

— Нет!

Ее отчаянный крик заставил подскочить четырех женщин и разбудил Пьера и Шарля, который прибежал с заспанными глазами из своей комнаты. Он взобрался на диван и прижался к Леа.

— Не бойся, я здесь.

— Весь день он плакал и звал ее, — прошептала Эстелла Лизе, — и вот теперь он ее утешает. Забавный мальчуган!

Леа со стоном поднесла руки ко лбу.

— Эстелла, приготовьте, пожалуйста, липовый отвар для мадемуазель Леа и принесите аспирин.

— Хорошо, мадемуазель.

— Успокойся, дорогая. Мы все так волновались.

— Есть новости о Франсуазе?

— Нет, — ответила Лаура. — Когда тетя Альбертина позвонила мне и рассказала, что произошло, я сейчас же помчалась на поиски. Франк и один из его друзей побывали везде, где они надеялись найти Франсуазу, но безрезультатно. Неизвестно, где она. А где была ты?

Леа уклонилась от ответа.

— Я встретила Лорана.

— О! Наконец-то хорошая новость.

— Пьеро погиб.

Лаура ничего не сказала. Она была в курсе.

— Бедняга, — сказала Лиза, — я буду молиться за него.

Старая дева не заметила ненавидящего взгляда, который бросила на нее Леа.

— Есть у тебя сигарета? — спросила она у сестры.

— Держи, — ответила та, бросая ей зеленую пачку с красным кругом.

— «Лаки страйк»… Я их никогда не курила.

Эстелла принесла чашку с липовым отваром, подслащенным медом, который отыскала у галантерейщицы на улице Сены, и таблетку аспирина.

Альбертина подняла снова заснувшего Шарля, а Лиза унесла сынишку Франсуазы. Сестры остались вдвоем, куря в тягостном молчании.

Через распахнутые окна слышались крики и песни, необычные в этом тихом квартале. Лаура поднялась и включила радио.

— Внимание, мы передаем речь генерала де Голля в ратуше.

«Почему вы хотите, чтобы мы скрывали то чувство, которое охватывает всех нас, мужчин и женщин, находящихся здесь, у себя, в Париже, поднявшемся, чтобы освободиться, и сделавшем это своими руками? Нет, мы не будем скрывать это глубокое священное чувство. Бывают минуты, каждая из которых важнее всей жизни. Париж! Париж оскорбленный, Париж разрушенный, Париж, подвергнутый пыткам, но Париж освобожденный, освобожденный благодаря собственным усилиям, освобожденный своим народом с помощью армии Франции, с помощью и поддержкой всей Франции, Франции, которая сражается, единственной Франции, истинной Франции, вечной Франции.

Итак, когда враг, захвативший Париж, сдался нам на милость, Франция возвращается в Париж, к себе домой. Она входит сюда окровавленная, но полная решимости. Она возвращается сюда, получившая великий урок, но более чем когда-либо уверенная в своем долге и в своих правах…»

Погасло электричество, и затих голос того, кто в течение четырех лет был надеждой Франции и кто сегодня вечером в военном министерстве, несколькими часами ранее оставленном немцами, «управлял Францией».

Лаура зажгла керосиновую лампу, поставив ее на столик около дивана, на котором лежала Леа.

— Я полежу. И тебе тоже это необходимо. Мы постараемся во всем разобраться завтра.

— Да. Мы постараемся. Спокойной ночи.

— И тебе спокойной ночи.

Желтый свет керосиновой лампы подчеркивал спокойствие гостиной, пустынное обаяние которой немного напоминало Монтийяк. Леа вздохнула, зажигая новую сигарету. Она положила пачку «Лаки страйк» на столик и заметила газету. «ВЧЕРА В 22 ЧАСА ФРАНЦУЗСКИЕ ВОЙСКА ДОСТИГЛИ ПЛОЩАДИ РАТУШИ», — напечатала крупным шрифтом на шесть колонок «Фигаро». Имя Франсуа Мориака фигурировало на первой странице. И она начала читать статью, озаглавленную «Первый из наших».

«В самый грустный час нашей судьбы надежда Франции сосредоточилась в одном человеке. Она разрешилась голосом этого человека, одного этого человека. Много ли было французов, которые дерзнули разделить его одиночество, тех, которые по-своему поняли, что это означает: пожертвовать своим Я для Франции…»

Строки плясали перед глазами Леа.

«Четвертая республика — дочь мучеников. Она родилась в крови, но в крови мучеников. Это кровь коммунистов, националистов, христиан, евреев. Она крестила нас в одной купели, и генерал де Голль пребывает живым символом этого крещения среди нас. У нас нет иллюзий относительно людей. Я припоминаю стихи старого Гюго, которые часто успокаивали мою боль в течение этих четырех лет: