Виктор Ахинько - Нестор Махно

Поэт-жених сообщает, что «колоссальная статуя… совершенно не удалась и так и не могла быть воздвигнута», что она просто уродлива. Разрешение на переплав дали. А где же деньги? Пушкин спрашивает невесту: «Что поделывает Бабушка — бронзовая, разумеется?» Через некоторое время из Болдино: «Как идут дела и что говорит дедушка? Знаете ли, что он мне написал»? За Бабушку, по его словам, дают лишь 7 ООО рублей, и нечего из-за этого тревожить ее уединенье. Стоило подымать столько шума! Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня».

Читая эти письма, Яворницкий вздохнул, почесал за ухом. Вот оно: личное и государственное, воля и неволя. Как причудливо переплелись! Бронзовая бабушка всё лежала неприкосновенно, до поры до времени храня свои, видимо, роковые задатки.

В одном из писем (историк прочел это по пути) Пушкин замечает о польском восстании: «Но все-таки их надобно задушить… Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря».

Дмитрий Иванович раньше не встречал этих строк и был поражен. «Екатерина II уничтожила Запорожскую Сечь, — думал он. — Тоже «дело семейственное»? О какой же тогда свободе пел поэт? Ох, смутное, переменчивое понятие! Вот и махновцы бьются за нее, грабя состоятельных граждан. У меня, старика, забрали шубу последнюю и галоши».

Повалил снег. Яворницкий выглянул в окно. Каменные степные бабы во дворе побелели, как и тысячу лет тому, когда зябли на глухих курганах. Стоят! А рядом с ними… закопана Бронзовая бабушка. Еще утром там выделялось глиняное пятно. Теперь уж и следа не осталось. Мог ли вообразить такое Пушкин?

Неприкаянная Бронзовая бабушка никак не покидала поэта. Они переехали на новую квартиру, и последний раз Пушкин упоминает о ней не без раздражения: «Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало». Уже ее осмотрели художники-академики, найдя цену слишком умеренной, и Наталья Николаевна искала покупателя, написан был «Медный всадник» с первым героем-анархистом Евгением, а избавиться от рокового кумира не удавалось. Яворницкий искал в письмах каких-либо упоминаний о нем после 1833 года, но их не было до самой гибели Александра Сергеевича.

Тут в дверь музея постучали. Обеспокоенный директор пошел туда. С добром сейчас почти никто не являлся.

— Кто там?

— Скорее пускай! Батько Махно прибыл!

— Вы не шутите?

— Давай, побачыш!

Он отворил. На крыльце действительно стоял Махно в полушубке и каракулевой папахе. Щеки запали, глаза блестят.

— Прошу, — пригласил Яворницкий, с недоумением глядя на нежданного посетителя. Еще подумалось: «Бабушка, что ли, накликала?»

Гость вошел, остальным велел:

— Ждите на улице. Толковать будем.

В кабинете директора пахло заваренным чабрецом, мятой, васильками.

— Хотите чаю? — предложил Дмитрий Иванович, опасаясь, что Махно прибыл за последней бутылкой казацкой горилки — оковытой.

— Не откажусь, — гость снял папаху. — Тут прямо весна! Чем заняты?

Яворницкий мягко улыбнулся, седые опущенные усы зашевелились. Ну что отвечать атаману? Не поверит же.

— Историей Бронзовой бабушки, — честно сказал директор музея, наливая чай.

Теперь усмехнулся Махно.

— Завидую вам, Дмитрий Иванович. В тот раз вы огорошили меня оковытой из древней могилы. Опять что-то связанное с запорожскими казаками?

— Напрямую. Она их последнюю Сечь разорила, — историк лукаво взглянул на Батьку и добавил: — А я храню ее памятник. Хотя знаю, что все, к кому он попадал, добром не кончили.

— Глупо так рисковать, — решил Махно.

— А вы, Нестор Иванович, давно были на кладбище?

— Пока, слава Богу, не носили меня туда.

— Простите, я имел в виду, что там все примиренные. А скульптура не рядовая, принадлежала поэту Пушкину.

— Который восславил свободу? Наш мужик, как и Шевченко. А где она? — заинтересовался командующий армией.

Яворницкий замялся. Дело в том, что памятник стоял на Соборной площади и революционеры свалили его. Директор музея нанял грузчиков, привез статую сюда и закопал. При всех этих передрягах у Екатерины II было отбито три пальца. Один из них лежал сейчас на столе, рядом со стаканом, щ которого пил Махно.

— Покоится в земле, — отвечал историк. — Люди же не подозревают о ее роковом характере. Я и спрятал от греха подальше.

— Как же она, бронзовая курва, прискакала сюда от Пушкина? — не понял гость.

— После смерти поэта ее продали на переплавку. На заводе увидел наш земляк и сообщил своим. Горожане купили статую за 7 ООО рублей серебром и доставили домой. Вот и вся сказка.

— Значит, нам тоже надо замириться с русскими мужиками? — вдруг спросил Махно. Ради этого он и приехал.

— Какими? — Яворницкий снял очки, протирал глаза.

— Ну, что большевики ведут на нашу землю.

— А белые?

— Те уже обречены.

Дмитрий Иванович еще потеребил свой довольно большой нос. Вспомнились пушкинские слова: «их надобно задушить… дело семейственное».

— С мужиками что же делить? — сказал ученый. Он, более чем кто-либо на Украине и в России, понимал, что махновская армия — это последний яростный всплеск казацкой вольницы, проснувшейся, как и на Дону, Кубани, после векового забвения. Ее душили, выкорчевывали саму память о тех славных временах, а она жила в поколениях и, смутная, уродливая, озлобленная, бурлит теперь по южным степям. Яворницкий это понимал, но… не мог принять. Его коробил разгул страстей черни. Говорили, какой-то сорвиголова из Одессы, Мишка Япончик или Левчик, заправляет контрразведкой в Никополе, тут бьют стекла в храмах. Разве это воля, о которой мечтали славные предки? А тут еще этот гость со своими сомнениями.

— Верно. Нечего нам делить с русскими мужиками, — согласился Махно. — С вождями их как быть? Ведь смертные враги свободы! Гребут жар под нашу задницу руками голодных рабочих и крестьян севера. Что делать? Подскажите!

Такая мрачная безнадежность послышалась в голосе Батьки, что Яворницкий опустил седую голову и вздохнул.

— Надо же было уродиться лыцарству на голой земле, — проговорил он наконец. — Ни гор у нас нет, ни леса. Раньше плавни Великого Луга спасали да быстрые ноги скакунов, да распря Москвы с турками. Теперь… Кто вам поможет?

— Опустить руки? — не поверил Махно. — Мы зачем кашу заварили? Послушайте, Дмитрий Иванович, вы — совесть Украины. Вот вам исповедь. Наша армия дала свободу трудящимся и охраняет их. Живите, как только хотите. Мы — не власть и не стремимся к ней. Ни командир повстанцев, ни рядовой никогда не получали ни копейки — служат революции по призванию. Да, мы конфисковали вещи в городском ломбарде. Но бедноте по квитанциям всё возвратили, остальное предложили медикам и больным. Из шуб пошили форменные шапки. Вот такие, — он показал свою папаху. — Четыре, миллиона рублей отдали сиротам в приюты, семьям погибших, а на тысячу, вы же знаете, можно месяц жить.