Виктор Ахинько - Нестор Махно

Коренник упал кверху ногами. Поперек него стояла кобыла и не могла сдвинуться с места, опутанная постромками, вожжами, сломанным дышлом. Конь бился, вода сносила их под мосток. На нем, дрожа, стоял пристяжной.

— У-у, падло, хитрее всех! — ругал его Сашко. Коренник утонул. Стали спасать хоть кобылу, тянули к берегу.

— Воля, Воля! — звали ее к себе. А она лежит, стонет жалобно и глядит под мосток налитыми кровыо глазами. Галине стало не по себе. «Вот она, воля наша несчастная, — думалось. — Кто столкнул, тот жив и здоров. Заводила пропал. А эта еле ногами дрыгает. Ну, точно, як мы!»

Воля всё стонала, попыталась подняться на ноги и опять упала. Ее тянули. Погружаясь в ил, кобыла запрыгала… к противоположному берегу! Там был лед. «Господи, та шо ж цэ таке? — совсем растерялась Галина. — И мы ж точно таки дурни!» Наконец Волю подозвали, вывели на берег и стали хлестать, гонять, чтобы не замерзла.

Галина поёживалась. Внутри что-то больно обрывалось. Да сколько же терпеть это издевательство?

Еще полгода назад, чего греха таить, ей было приятно ездить с Батькой в нарядной рессорной карете, слышать, как уважительно называли ее «Мать», «Матушка». И земля вокруг впервые за века была своя, вольная, родная. Воздух прямо сладок! Галина всю душу отдавала школам, защищала учителей, особенно украинского языка, устраивала благотворительные вечера. Ходила в котиковой шубе и светлых ботах. Куда все это подевалось? Поплыло, как чемоданы за водой. Правда, их-то вытащили. А войско подкосил тиф, и они с Нестором заболели. Он еле-еле выкарабкался с ее помощью. Кроху Полонских, взятую на воспитание, пришлось оставить добрым людям.

Отряд рыскал от села к селу, и если трудно было мужчинам, то Галине, Фене, сестрам милосердия — вдвойне. Хотелось расчесаться у зеркала, помыться, не оглядываясь, зашить одежду. Да что там? Не раз и угорали в чужих хатах. Или сядут обедать, а тут вбегает Гаврюша Троян:

— Скорее впрягайте коней! Красная конница с горы летит!

И так изо дня в день, из ночи в ночь. Большевики ловят бывших махновцев, жгут их хаты, берут заложников. Повстанцы рубят красных командиров, чекистов, продармейцев. «Да когда же это кончится? — спрашивала себя Галина, пока въезжали в село Богатырь. — Нестор не остановится, хотя о свободе Украины уже и не заикается. Вон брата его, Савку, словили в Гуляй-Поле. Помиловали? Ага, свинцом угостили. Но и так же нестерпимо!»

Месяц назад Феня сказала:

— Нэ можу бильшэ, Галя! Остаюсь, и хай що будэ, тэ и будэ!

Подруга, подруга… Когда большевики расстреляли ее брата, григорьевца, потом Андрея Ивановича Кузьменко — Феня неузнаваемо изменилась. И следа не осталось от того девичьего света, что раньше так привлекал Галину. Гаенко словно взбесилась. Тогда у самой церкви в Песчаном Броде перестреляла голых, со связанными руками красноармейцев и теперь их не миловала. Галина слышала не раз, как повстанцы, даже сдержанный Гаврюша Троян, говорили с осуждением:

— Не баба — черт в юбке!

Никто, кроме разве что Нестора и Льва Голика, да еще, пожалуй, ее мужа, Пантелея Каретника, не хотел понять, что Феня разведчица, не раз смотрела смерти в лицо и душа ее почернела.

На свою беду она еще раньше влюбилась в статного, лихого начальника гарнизона Екатеринослава Георгия Дашкевича. Был он умен, удачлив, но якшался с большевиками и после развала армии пропал. Судьба многих была неизвестна. Исчезли Всеволод Волин, Алексей Чубенко, Фома Кожин, другие. Но почему-то именно о Дашкевиче ходили упорные слухи, что предал, переметнулся к красным, собака. Фене это бередило душу, и она покинула отряд. Нестор сказал:

— Отстала, и жалко. Может, и ты, жиночка, драпанёшь?

Галина и правда хотела остаться с подругой, но не посмела. «Боюсь, что меня всюду видели с Батькой? Узнают, выдадут? — спрашивала себя. — Нет. Испугалась, что бросит? Еще чего! Если б только это — наверняка осталась бы. Разве что Нестор пообещал изменить обстоятельства? Пустые слова. То не в его силах. Так что же? Э-эх, апатия, безразличие ко всему на свете. Куда я денусь? Кому нужна? Где? Фу, какая муть, какая гадость!»

Феня, однако, вскоре возвратилась в отряд. Не вынесла одиночества и боялась, конечно. Не будешь же сутками сидеть в темном, пыльном углу. А высунешься — сцапают. Увидев подругу, Галина улыбнулась печально: «Повязаны мы все теперь по гроб жизни!»

В Богатыре сушили одежду, деньги, провели митинг, а потом подались в феческое село Большой Янисоль. Там неожиданно встретили… Георгия Дашкевича. Сколько было радости! Обнимались, целовались. Феня сияла. Жора рассказывал, как удачно бежал из красного плена. Батько слушал, слушал и спросил:

— А что с деньгами?

Дашкевичу были отданы на хранение четыре с половиной миллиона рублей, конфискованных в Екатеринославе. О них и шла речь. Георгий смутился, закурил.

— Я потом доложу, — пообещал.

Но в толпе, что их окружала, раздались недовольные голоса:

— Вин йих пропыв! В карты просадил! Бля… раздал!

— Глянь, Батько, я без ноги! — вопил повстанец, размахивая костылем. — Те гроши моей кровью добыты. А куда потекли? Хиба то революция? Бардак!

Нахмурясь, Махно молчал. Его смутил такой оборот дела. Что за ерунда? Дашкевич — испытанный, честный командир. Но не могут же и мужики брехать!

— Давайте по-справедливости, — сказал наконец Нестор Иванович. — Где Назар Зуйченко? Ага, ты тут. Как старый каторжанин будешь председателем комиссии. Нет возражений? Кого еще?

— Гришу Василевского. Его не обманешь!

— И мать Галину, — предлагали повстанцы.

— Быть по тому, — решил Батько. — Идите с Егором, и пусть даст полный финансовый отчет. И только!

Выяснилось, что денег нет. Осталось лишь сто пять тысяч.

— Ну, что теперь попишешь? Виноват, — признал Дашкевич с надеждой, что свои же люди, поймут. Сколько рубок было, спасали друг друга. Ну, споткнулся, загулял. С кем не случалось? — Пошли ко мне ужинать, — пригласил он членов комиссии, всех желающих. — На сковороде шкварчат чири-чири. Пальчики оближете!

Все отказались, сославшись на усталость. А Феня с радостью согласилась и потащила с собой Галину. В греческом доме их радушно встретили, чири-чири были прелесть как вкусны. Провожая гостей домой, Георгий еще и Батьке прихватил угощенье. Тот съел, сыграли в подкидного дурачка и разошлись. Дашкевич провожал Феню. Нестор же, ложась спать, спросил жену:

— Разобрались до дна? Виноват?

— Без сомнения.

— Значит, завтра — проветрим.

Утро выдалось тихое и по-весеннему теплое, все-таки март. Проснувшись, Батько и не вспомнил о Дашкевиче. Но вошел Гаврюша Троян:

— Мы были у растратчика. Взяли оставшиеся деньги.

— А его самого?

— Он такой жалкий, — командир личной охраны замялся. Не проронил ни слова больше и Нестор. Жена видела, что он не хочет расправы. Дашкевича знают тысячи повстанцев. Скажут, а раньше что — слепые были командиры? Но если простить миллионы, что делать завтра с мелкими грабителями? Размышляя над этим, Батько наскоро поел и отправился с Петром Петренко и другими в соседнее село проводить митинг. Надеялся, что «воно самэ покаже».