Виктор Ахинько - Нестор Махно

— Ну-у, произвол, — скрипнул зубами Долженко.

— А вы, Виктор Федорович, говорите, какая махновия, — Могила повернулся туда-сюда, ущипнул себя за ус. — И что же было за это Феде? Да ничего!

— Нет, я видел, как Батько его лупасил. По морде, по ребрам! — сказал Билаш.

— А люди-то тю-тю! — не мог успокоиться Петр.

Показалась Волноваха. В редкой посадке акации, на молодой траве, ютились какие-то бездомные с узлами, детьми. Много их было и у насыпи железной дороги, на перроне.

— Беженцы со всего свету, — вздохнул Иван Долженко. — У наших кухонь кормятся.

Он повернулся, ткнул пальцем в грудь Могилы.

— Колонисты их тоже снабжают. Ты пописываешь в газетку. Черкни.

Приехали в штаб бригады. От крыльца бежал часовой.

— Вас Махно на проводе ждет!

Виктор Федорович записал сводку, из которой узнал, что против Григорьева большевики бросили крупные силы, снятые с фронта, и уже освобождены Екатеринослав и Кременчуг.

— Успеновские погромщики расстреляны, — продолжал комдив. — Но это не все. Когда мы возвращались из Бердянска, на станции Верхний Токмак лозунг: «Бей жидов, спасай революцию! Да здравствует Батько Махно!» Спрашиваю: «Кто вывесил?» Оказалось, комендант. Сволочь такая, парень был хороший. Давно его знаю. Да и ты помнишь. А пришлось коцнуть.

«Да-а, — подумал Билаш, — жизнь-копейка».

Беленький с черными ушками поросенок, повизгивая, удирал со всех ног. За ним гнался шебутной и необидчивый Василий Данилов. С кавалерийской наукой он не поладил: никак не мог отличить подпругу от тренчика и прибился к своим артиллеристам. То снаряды им доставал, то панорамы. Где украдет, где выпросит. Однажды даже у кадетов «одолжил».

Ехал себе и заблудился. Какая-то мечта взяла. Вроде бы все вокруг нездешнее. И конь — не конь, а жар-птица. Вот что-то такое смутное, приятное наплывало. Глянул Вася… Мать твою! Куда попал? Белые спрашивают: «Из обоза, крыса?» — «Оттель. На позицию снаряды требуют». — «Ну бери». Он и привез гостинец прямо в руки командиру дивизиона, тоже Василию, Шаровскому. Тот, паршивец, и не удивился.

Поросенок устал. Вася протянул мешок, чтоб схватить его, перецепился и растянулся в дворовой пыли. Все, кто наблюдал эту сцену: раненые из госпиталя, Маруся Никифорова, хлопцы из новоприбывшего отряда Шубы и Чередняка — хохотали. А Данилов, как ни в чем не бывало, устремился опять за детенышем хрюшки.

— Саблей его, кузнец! Из гаубицы пальни, Вася! — шумели зеваки.

Маруся не выдержала, кинулась помогать, но поросенок шустро протиснулся в щель и скрылся за забором.

— На что он тебе? — спросила Никифорова. Голос у нее грубоватый, контральтовый и губы не цветочек, хотя и подкрашены.

— А батьке Правде на свадьбу, — бойко отвечал Василий. Их обступали. — Не слыхала разве? Он женится. Притом срочно!

Многие ждали, что еще отчебучит кузнец.

— На ком женится? Поди, бабку приворожил?

Маруся подбоченилась, подчеркивая свою гибкую, кошачью стать и налитые груди. Тут краем темного глаза она заметила, что мимо семенит Галина Кузьменко: вся подобранная, строгая, в белой кофточке с украинским орнаментом и плисовой юбке. Учительша, видите ли, жена Батьки. Недоступная, в пенсне — куда там! Маруся даже не повернула головы и не поздоровалась.

— Э-э, нет. Какая бабка? Он же втюрился в Мотрю — дочь Воздвиженского кулака Хохотвы, — увлеченно плел дальше Василий. — Ух и девка! Кровь со сметаной и с малиной вдобавок. Взял батько Правда сватов, Омэльку да Чалого, и подались. Невеста, и козе понятно, спряталась. Сидит в кладовке ни жива ни мертва. Шутка ли, безногий жених! Но хлопцы у батьки быстрокрылые, почти жар-птицы, нашли Мотрю, одели в белое…

— Сами? — не поверила Маруся.

— А кто же? Кинули ее на тачанку и бегом в хутор. Гулять так гулять! Кучер у Правды, вы же видели, сокол. Глоба фамилия. Глазом мало-мало косит и ухо разрублено. Неважно. Понравилась ему Мотря. Он ей и шепчет: «Я батьку накачаю. А ты лезь под стол и тикай!» Ну, врезали крепенько. Правда, всем известно, не любит самогона. Заснул. Просыпается… А горлиночка тю-тю. Испарилась. С испугу залезла в соломотряс молотилки.

— Ты что, рядом был? — подзадорила Никифорова. Зеваки улыбались.

— Всё обшарили хлопцы — словно в воду канула, — продолжал Василий. — Погоревали и подались похмеляться. Для них же я и ловил порося!

— Куда они подались? — еще спросила Маруся.

— В Святодуховку вроде.

— Брось трепаться! — раздался окрик. Увлекшись, они не заметили, как подошел Петр Лютый. — Там, под Святодуховкой, сейчас Шкуро дорубает наш сводный полк, а вы ха-ха-ха.

Теперь только Никифорова увидала, что всю площадь запрудили тачанки с пулеметами. С другого конца наезжала охранная сотня.

— Что это значит? — встревожилась Маруся. Лютый не отвечал. Будучи адъютантом, он также командовал гуляйпольской контрразведкой, и его побаивались. Никифорова, однако, никого не праздновала.

— Почему молчишь? Аль каверзу готовите?

Верхом подъехали Батько, Билаш и какой-то неизвестный.

— Слушай сюда! — крикнул Махно. — Повстанцы Шубы и середняка! Ваши атаманы отказались идти на фронт. Поэтому немедленно сложите оружие. Иначе открываем огонь. Даю пять минут!

Маруся подбежала к нему, дернула за стремя.

— Вы с ума сошли! Это же наши братья-анархисты. Они подчиняются не вам — секретариату «Набата».

Среди новоприбывших повстанцев поднялся шум, мелькали винтовки. Раненые, что сидели на лавочке у госпиталя, попрятались. Видя, что Нестор и не собирается отвечать ей, Маруся кинулась в гущу мужиков, хватала оружие, кидала на землю, приказывала:

— Выполняй! Выполняй!

Кто-то ударил ее по голове, другие толкали, ругались, хохотали. Батько смело въехал в толпу, за ним Билаш и неизвестный.

— Кавалерия Шкуро разорвала красный фронт и прет к нам, — заговорил Махно негромко. — Ее встретил доблестный греческий полк. Защищая свои хаты, он уничтожил не меньше тысячи белоказаков, но и сам полег. Мы спешно кинули туда сборный полк заслуженного анархиста Бориса Веретельникова. Он окружен и бьется до последнего патрона. Больше! — голос Нестора Ивановича окреп. — Больше у нас никого нет! Только вы. Гуляй-Поле открыто врагу. Хотите, чтоб всех порубили?

Повстанцы угрюмо притихли.

– Я знаю: вы под крылом конфедерации «Набат». Приехал ее представитель из Харькова. Вот он, среди вас — Марк Мрачный.

Тот поднял руку.

— Прошу внимания! Приказ Батьки нужно выполнить. Иначе всем крышка!

— А где Шуба? Живой?

— Дэ Чэрэдняк? Вы йих тоже заарэштувалы? — кричали повстанцы.

— Они свободны! Даю слово! — ответил Махно и уехал в штаб.

Никифорова поспешила туда же. Она не могла быть в стороне. Московским судом ей запрещалось в течение полугода занимать командные должности. Но во время визита Каменева в Гуляй-Поле Мария упросила особо уполномоченного смягчить приговор, и во ВЦИК полетела телеграмма: «Предлагаю за боевые заслуги сократить наполовину приговор Маруси Никифоровой… Решение сообщите ей и мне. Каменев». Ответ пришел положительный, но Батько был неумолим: «Занимаешься милосердием в госпиталях и детсадах? Там и сиди. И только!»