Виктор Ахинько - Нестор Махно

Лев Давидович не хотел и не мог сказать партийным пропагандистам то главное, в чем глубоко убедился на фронтах. Нельзя вести массы вперед без репрессий. До тех пор, пока гордые своей техникой, злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми, будут воевать, командование должно ставить солдат между возможной смертью впереди и неизбежной — позади. Цементом, конечно же, являются идеи. У махновцев их нет, а если и есть, то ложные. Это одно. Но не все, о чем мог бы поведать Троцкий.

На его отношение к Махно очень повлиял… Ворошилов. Они не ладили еще со времен защиты Царицына. Луганский слесарь, заправляя армией, с анархической ненавистью говорил о царских офицерах, высоких московских штабах. Его поддерживал Сталин, и они вместе обманывали Ленина. Дело дошло до того, что Владимир Ильич предложил Троцкому: «А не прогнать ли нам всех спецов поголовно?» — «Знаете, сколько их теперь у нас?»— спросил Лев Давидович. «Не знаю». — «Примерно?» — «Не знаю». — «Не менее тридцати тысяч!» — «Ка-а-ак?» — изумился вождь, не имевший об этом понятия. Его неосведомленностью и пользовались Сталин с Ворошиловым. Обнаглели до того, что не давали председателю Реввоенсовета даже оперативных сводок, и он тогда сказал Ленину по прямому проводу: «Категорически настаиваю на отозвании Сталина. Если сводки не пришлют, я отдам под суд Ворошилова!» Смутьянов приструнили. А кто такой Махно? Гадкое ничтожество!

— Отчего погибла Парижская коммуна? Разве не от своеволия дураков? — продолжал Лев Давидович. — С Григорьевым расправились, Андрей Сергеевич?

— Я с этим и пришел, — Бубнов поднялся и одернул гимнастерку. — Мятеж ликвидирован. Взято пять бронепоездов, тридцать орудий, эшелоны снарядов…

— Вот-вот, — Троцкий ускорил шаг и вдруг остановился, выкинул вперед указательный палец. — С Махно тоже должно быть покончено раз и навсегда. Каленым железом выжечь!

— Но Антонов-Овсеенко возражает, — напомнил Бубнов.

— Ах так! Значит, этому командующему фронтом здесь не место!

Коллонтай уходила из салон-вагона с тяжелым сердцем. Ей не жаль было Батьку. Туда ему и дорога, разбойнику. Удручало шапкозакидательство Троцкого. Сколько же красных жизней оно будет стоить?

Вечером на квартире Христиана Раковского собрались Бубнов, Овсеенко и другие. Присутствовал также Дыбенко, чтобы доложить «о борьбе с григорьевскими бандами». Без его голоса было принято решение: Ликвидировать махновщину в кратчайший срок.

Когда это принималось, Дыбенко, стараясь не подавать виду, сидел как на иголках. «Какой бы он ни был, Махно, — думалось, — но играть надо по правилам. Он лично со мной, а в моем лице с советской властью заключил договор. Его никто не расторгал, и третья бригада (это же не шутка — двадцать тысяч штыков и сабель!) входит в Красную армию. Братцы, кто же так поступает? Нестор держит оборону, а вы ему — нож в спину!».

Заявить об этом, однако, Павел Ефимович не решился. Какой смысл? Директива Троцкого согласована с Лениным, конечно. Тут Дыбенко вспомнил и даже заерзал на стуле: «Я ж ему слово дал при жене! Тогда Нестор сказал: «Вы и меня можете приговорить. Что вам стоит?» Как в воду глядел. А я ответил: «Сообщу первым». Куда? Поезд до Екатеринослава тащится пятеро суток. О телеграфе нечего и помышлять».

Галина лежала в постели, ждала мужа. За окном, где-то в ветвях акации, монотонно рассыпалась цикада. Духота июньской ночи, тревога последних дней; когда генерал Шкуро вот-вот мог ворваться сюда, в Гуляй-Поле и нужно было бы бежать (Куда? Домой, в Песчаный Брод? А как же школы, дети?) — всё это не давало заснуть. И за стеной тяжело вздыхала, ворочалась Евдокия Матвеевна. Ей тоже что делать? Старая, больная. Ехать уже не сможет. А остаться — на муки? Белые зверствуют. Пленных, говорят, не берут, как и наши. Женщин насилуют. А старая мечтает о внуках. Их у нее много. Но она все ждет от Нестора и поглядывает на Галину с надеждой. Не хватает еще завести малого, потом хватать сосунка, лететь в степь с пеленками. А если молоко пропадет? Придется заморить кроху в утробе. Даст Бог, новое зародится. Господи, зачем все это? Разве о таком грезилось? Мужики сцепились клубками по всей Украине. А нам что остается?

Смахнув слезу, Галина села, заметила, как чиркнул спичкой, прикуривая, часовой во дворе (их уже давно охраняли). За что бьются? Лишь злобу плодят. Ее ж потом не усмиришь. Дураки несчастные, и Нестор тоже. Свобода! Где она потерялась? Вот завтра победят. А умеют только стрелять да командовать. Какая ж воля? Коровка на хуторе, плуг, пчелы гудут, о чем мечтает Нестор? Она горько усмехнулась. Тревога не утихала.

Муж уехал на передовую вчера утром, в Волноваху. Ее брали, сдавали уже раз пять. Узловая станция, дальше Дон. Обещал быть сегодня. Ночь давно. Что же случилось? Нестор говорил, как неделю тому на них полез железный танк. Что оно такое? Над головой аэроплан гремел. Они с Билашом и шофером вскочили на автомобиль и тикать. А наперерез казачья сотня летит. Отбивались двумя пулеметами. Почти вырвались, и на ж тебе — пуля пробила колесо! Казаки окружают, орут: «Сдавайся!» Всюду степь, хоть пропади. Шофер-молодец сменил колесо, да двадцать лент было в запасе. Нестор говорил об этом, смеясь. Как они, мужики, любят смертельные игры. Фу-у!

Незаметно Галина забылась в полусне. Привиделись ей какие-то зеленые немые дали, а над ними холодно засветились лазоревые глаза без зрачков и зениц. Она вроде одиноко лежит в Песчаном Броде, в родительской белой хатке. Нет, Господи, в монастыре, и глаза — под сводами кельи. «Кто это?» — спрашивает Галина и слышит вопль. На поляне, за монастырской стеной, где устраивали ярмарки, крутился, подпрыгивал… Борис Веретельников и звал ее к себе. «Да его же вот недавно порубили шкуровцы вместе с полком!» — удивилась Галина. Он продолжал звать, настойчиво и ласково. Ах, Борис, высокий та стрункый, прямо желанный. Она подалась было к нему, но глаза вдруг кинулись на нее, сверху, колючим огненным кобчиком и стали клевать, больно рвать одежду. Она изо всех сил отбивалась, звала на помощь. А никого нигде не было…

— Я здесь. С тобой! — услышала Галина и проснулась. Над ней стоял Нестор, и от него пахло вином.

— Кошмар, наверно? — спросил.

А она не могла прийти в себя. «Это же домовой, домовой!»— догадывалась растерянно. Муж присел на кровать, нежно гладил ее руки.

— Я тут, тут, — повторял ласково. — Мы их всех, гадов…

Появилась Евдокия Матвеевна с лампой.

— Дитка ты моя дорога. Успокойся. Господь с тобой, — и перекрестила невестку. Та приподнялась.

— Хочешь поесть? — спросила Нестора.

— А борщ сладкий, горяченький. Тэбэ ждэ пид рушныком, — сказала мать.

— Не суетитесь, бабы, — остановил их Махно. — Я такой же как и вы, рядовой — не командующий больше.