Ёжи Журек - Казанова

Однако нет — в голосе девушки не было издевки, когда, свесив голову с кровати, она нежно и смущенно шепнула, что, вероятно, туда, туда упал этот проклятый ключик, пока она готовилась к его приходу, пусть он ее простит, она не успела… Ну конечно, он там. Джакомо расхохотался бы, если б не ее непритворная растерянность. Чудесное приключение, ничего не скажешь. Так у него вообще всякая охота пропадет. Не только на пояс целомудрия плюнет, но и на само целомудрие, как бы оно прежде его ни возбуждало. Хоть бы только в этом горшке ничего не оказалось. Хоть бы он был пуст.

Джакомо на Мгновение заколебался, но Катай провела пальцами вдоль его позвоночника, и дрожь желания вновь пробежала по телу. Теперь ему уже было все равно. Он протянул руку, медленно опустил внутрь. Ничего. Ничего. Нет — что-то есть. Твердое на ощупь, у самой стенки пустого, к счастью, сосуда. Есть! Вот он, этот чертов ключ! Все, больше нельзя терять ни минуты. Джакомо вскочил, как тигр, и, как сто разъяренных тигров, прыгнул на кровать. Катай попыталась увернуться — поздно, теперь ей не уйти. Схватил девушку за ногу, притянул к себе, перевернул на спину. От одного запаха ее тела он чуть не взорвался. Безумие, чистое безумие! Замочек, маленький стальной замочек на вратах рая, пробка в бутылке с лучшим в мире вином, которую необходимо вытащить без промедления.

Однако это оказалось не так-то просто. Джакомо лихорадочно тыкал ключиком в замок, от нетерпения высекая искры, — без толку. Он не мог попасть в отверстие. И не по своей вине. Ключик был явно великоват. Только он это сообразил, как Катай выскользнула из-под него, заливаясь серебристым смехом, соскочила с кровати, и тут он наконец понял: перед ним совсем неплохая актриса. Все время играет, напускает туман. Демонстрирует свое искусство. У него от этого искусства уже яйца болят. И как бы еще хуже не обернулось. Он не забыл, чем кончилась предыдущая попытка овладеть этой притворщицей. И потому бросился за ней лишь после секундного колебания. О чем тут же и пожалел. Катай подбежала к окну, распахнула его, широко размахнулась. Джакомо успел схватить ее за руку, но кулачок уже разжался. Блестящий ключик на золотой цепочке, отскочив от оконной рамы, полетел вниз, на улицу. Сто тысяч охрипших фаготов! Ключик, который он искал… Что эта ненормальная вытворяет! До белого каления хочет его довести? Как бы ей самой это не вышло боком — всякое терпение имеет предел.

Джакомо бросился к окну, решительно высунулся, точно собираясь прыгнуть. Клочки редкой травы, выщербленная брусчатка. Слишком высоко и слишком темно, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Предел есть не только у его терпения, но и у вожделения, убедился он, наваливаясь обнаженной грудью на холодный подоконник. Он остывал, как раскаленный ухналь, брошенный в воду, обмякал, как подстреленный на лету орел, увядал, как кактус на морозе. Он не мальчишка, черт побери, чтобы такие сражения проходили бесследно. Словно почувствовав, что с ним творится, Катай обняла его сзади, нежно прижалась. Не смеялась больше, затихла, только водила по спине губами. Джакомо не поворачивался, обозленный и слегка растерянный. Простудится, но не спустит этой комедиантке. Получит воспаление легких, но не признает себя побежденным. Превратится в сосульку, но не позволит над собой издеваться.

Однако надолго его решимости не хватило. Послышался тихий вздох, потом что-то капнуло на позвоночник. Боже, она плачет! Какой же он глупец! Безмозглый дурак. Ведь все это делалось для него. А он не оценил ее мастерства, обращался с ней как с уличной девкой, болван! Болван и хам. Не толкни он ее, она бы не выронила ключа; видно, просто хотела подразнить его, позабавиться. Ну полно, полно! Повернувшись, сжал ее в объятиях — полуобнаженную и, несмотря на слезы, пылающую. Тихо, тихо. Все будет хорошо. Он сейчас принесет этот важнейший на свете ключик, из-под земли его добудет, хоть бы пришлось перерыть всю улицу и обыскать полгорода. Сейчас. Ее все более смелые прикосновения снова его распалили. Сейчас. Пусть подождет немного. Не пожалеет. И пусть не плачет, он заклинает ее всеми святыми. Каждая ее слезинка его ранит. А каждая рана кровоточит. Он истечет кровью. Ни на что не будет способен. Не этого же она добивается. Она не такая жестокая. Она красивая, умная и добрая. Пусть его подождет — минутку!

Последнее слово он произнес по-русски. Почему? Ведь он не знает и знать не желает этого наречия! Точно какой-то дьявол потянул его за язык, точно адское пламя обожгло губы. Не важно. Сейчас важно совсем другое. Ключик.

Одеваться не имело смысла. Он ведь тут же вернется. Усадил девушку на кровать, закутал в шелковое покрывало. Сорвать его будет делом одной секунды. Сейчас, еще ми… опять по-русски! — ладно, еще минутку. Завернулся в плащ и поспешил к двери. Ах да, туфли. На лестнице полно кошек, а у него нет ни малейшего желания угодить босой ногой в вонючую лужу. Нагнулся, чтобы надеть башмаки, чуть не ударившись подбородком о край стола. Стол… Стол был пуст. Кучка золотых дукатов бесследно исчезла. Успела их спрятать? Но когда и как? Ведь все время была с ним рядом. Но если не она, то кто? Кроме них в комнате никого нет. Смешно. Смешно и не имеет никакого значения.

Он уже был на середине лестницы, когда услышал, как хлопнула дверь и щелкнул замок. Не поверив своим ушам, взлетел вверх по ступенькам, несколько раз дернул дверную ручку. Безрезультатно. Что-то случилось. Что-то страшное. Кто-то, прятавшийся в квартире, на нее напал. Чудовища! Бандиты!

— Откройте! — взревел Джакомо, чувствуя, как закипает в жилах кровь. Но вместо криков отчаяния и грохота переворачиваемых стульев услыхал за дверью невнятное попискиванье. И помертвел от ужаса. Но тут же страх вытеснила ярость: сдавленный писк превратился в заливистый здоровый смех. Словно какой-то дьявол вздумал над ним потешиться. Почему дьявол? Эта извращенная шлюха провела его, как последнего идиота. Ни сделать, ни сказать что-либо Джакомо не нашел в себе сил. Даже слюны, чтобы плюнуть, не хватило.

Потом все окончательно запуталось. Казанову раздирали противоречивые чувства. Он то задыхался от ненависти к коварной девке, то думал о ней с трепетным обожанием. Целый день со шпагой слонялся возле ее дома с твердым намерением убить, но, поскольку она так и не вышла, с карликом из театра послал ей цветы. Чуть не задушил, когда, снова распалив его на твердом кресле, она потребовала вторую сотню дукатов, но невольно разжал руки, не столько тронутый умоляющим взглядом ее меркнущих глаз, сколько испугавшись вопля карлика, накинувшегося на него сзади. Собирался привлечь ее к суду за вымогательство, скомпрометировать, высмеять в анонимном памфлете, но не рискнул, обуреваемый сомнениями: во-первых, стыдно, что он позволил себя надуть провинциальной, в общем-то, Мессалине; во-вторых, это может помешать осуществлению их с Бинетти планов, Катай, что ни говори, актриса королевского театра; да и как облить ее грязью, когда, кажется, он по-прежнему сильнее хочет ее, чем ненавидит.