Ёжи Журек - Казанова

Старичок сделался еще меньше ростом; смущенно заулыбался. Такими вещами они, собственно говоря, не занимаются, печатают только Библию, Священное Писание, ничего больше. Но он может дать адреса других типографий, там с удовольствием… О, не стоит так уж сразу отказываться. Вещь очень впечатляющая. Ну, может, не такая, как Библия, но местами не менее любопытная. Например, загадочная история гибели русского офицера, обнаруженного в погребе среди бочек с капустой, — разгадку можно найти лишь на последних страницах. Золотая жила, сущая золотоносная жила для того, кто оценит важность подобного документа. А он, поскольку с некоторых пор испытывает материальные затруднения, продаст рукопись дешево, буквально за гроши. Но, если здесь это никому не интересно, что ж… придется поискать кого-нибудь другого. За стеной что-то зашуршало — негромко, но явственно. Рыжий замер над своей бочкой. Старичок медленно распрямился. Он не был ни таким старым, ни таким добродушным, каким в первый момент показался. Скорее, пожалуй, те два бандита у него на службе, а не он у них. Штайн и сыновья. Накинутся прямо здесь или подождут, пока он выйдет?

— Сколько?

Он не ослышался, не ошибся — дело сделано? Быстро прикинул: то, это, сколько нужно, сколько ни сбавят.

— Сто.

Никакой реакции. Тишина. Столько не дадут. Пиши пропало. Опять он свалял дурака. Сглотнув, Казанова уныло пробормотал:

— Пятьдесят.

«Штайн» смотрел куда-то поверх его головы; повернуться и проследить за его взглядом Джакомо не рискнул. Окно. За окном кто-то есть. Внезапный блеск в глазах, юношески живой и словно бы чуть насмешливый — должно быть, собеседник увидел то, что хотел увидеть. А он… снится ему или вправду услышал?

— Ладно. Пускай будет сто пятьдесят.

С этой минуты все отступило на задний план — Джакомо уже не боялся ни насмешек, ни гнева своих покровителей, ни уколов собственной совести. Даже обещанное Бинетти приглашение на ужин к королю не произвело ожидаемого впечатления. Куда важнее были записочки, которыми он обменялся с Катай, и радость от удачного хода, который не только позволил приобрести карету с четверкой лошадей и новый фрак, но вновь привел его в ее постель.

На этот раз ничто не предвещало приступа ярости, а она уже была на нем, нагая и покорная, как в его мечтах. Еще немного, и он получит свое, проникнет под влажную шерстку, щекочущую живот. Ах, эта влажная шершавость — чудо природы, божественное творение, рай! И минута, секунда, отделяющая его от высочайшего блаженства, — это стоит побольше, чем все осуществившиеся мечты! Безумие, космическая страсть. Ничего не видеть — тяжесть ее волос на лице; ничего не слышать — прохлада обхвативших голову ладоней; только чувствовать кровь на разбитых поцелуями губах и боль нацеленного в потолок ожидания.

Никаких кожаных поясов, застежек, замочков — лишь упругое, дышащее теплом тело, которое сейчас примет его в себя. Джакомо положил ладони на высокую грудь, легонько, ласково надавил. Но девушка не шелохнулась, не передвинулась, куда он хотел. Еще раз, сильнее. Какая грудь! Может с лихвой заменить все остальное. Но не сейчас — ведь и все остальное рядом. Уже. Пора. Самый подходящий момент. Она что, не понимает? Взяться за плечи, слегка приподнять и подтолкнуть назад. А потом уже только смотреть, как она гарцует, и следить, чтоб не вылетела из седла. Но Катай не подчинилась ему, застыла. Опять за старое? Нет, просто не привыкла сдаваться сразу. Ну конечно. Следовало бы с первой же встречи это понять. Не церемониться, навалиться, дать пару раз по физиономии и безо всяких отодрать недотрогу. Только не в его обычаях так поступать. Сопротивление? Пожалуйста — если в меру, для остроты, для пикантности. Перец, гвоздика, сладкий лук.

Сера. Горчица. Крапива. Джакомо понял это несколько минут спустя, когда уже все кончилось и — сто тысяч злобных чертей! — опять кончилось ничем. Едва он усиливал натиск, она резко его отталкивала, едва приближался к цели — стремительно вырывалась; что ни удар, то промашка. Это уже перестало его забавлять; темный зверек, скачущий по животу и груди, уже не щекотал, а обжигал кожу. Женщина сильнее его, не без удивления убедился Джакомо. Силу ей придавала ярость и какое-то дьявольское упорство: она сдерживала его руки, ляжками сжимала бока. Сумасшедшая! Какой неподкупный бес снова в нее вселился? Сатанинское отродье! Еще своим задом, бешено скачущим по всему телу, покалечит его властелина, сломает, сомнет, — раздавит. Мало ли рассказывают подобных историй?

— Пусти!

Она засмеялась ему в лицо, и он затих, собираясь с силами. Довольно, баста. Сейчас он ее с себя сбросит, согнет на полу и так отдерет, что она будет то молить о пощаде, то просить: еще, еще.

Но… не успел. Катай внезапно завела руку за спину, стиснула его плоть, и — сто тысяч зловредных чертей! — через секунду все было кончено.

Подлая, подлая! Он лишь по чистой случайности ее не убил. Не попал в метнувшуюся к двери бесовку, только до самых кирпичей разворотил стену. И не стал ее преследовать, сил почти не осталось и уж совсем не хотелось тратить последние на выламывание этой проклятой двери, за которой она спряталась. Сжечь все, расколотить, вышвырнуть на улицу мебель. С испугавшей его самого трезвостью Джакомо посмеялся в душе над этим желанием. Но трезвость была тупой, липкой, горькой на вкус. Невозможно жить с таким чувством. Но не умирать же?.. Чтобы заснуть в ту ночь, потребовалась бутылка вина. Весь следующий день он пролежал в постели, ни с кем не разговаривая, а когда встал, безо всякой причины наорал на девочек, разорвал все, что написал в последнее время, залепил оплеуху Василю за недостаточно сочувственную мину. Желчь по-прежнему жгла нутро и рвалась наружу.

В общем, приглашение от Бинетти пришло в самую пору. Надо взять себя в руки, собраться с мыслями, припомнить, с каких пор и зачем он добивается встречи с королем. Вот и пожалуйста: одна Бинетти сдержала слово. Ради нее ничем не жалко пожертвовать. Хорошо хоть, от последней авантюры осталась карета с четверкой лошадей и фрак. Чем не успех — он не позволил обобрать себя до нитки! По крайней мере, внешне останется прежним Казановой.

И вот наконец он добился своего. Сидит — как и хотел — против самого государя, его величества короля, оказавшегося более худощавым и гораздо более молодым, чем на парадном портрете. Оскоплять надо таких художников, которые прибавляют человеку лет, кровожадно подумал Джакомо, старательно избегая весьма недружелюбного взгляда рябого земляка. Этот мазила раздражал его не только потому, что испоганил королевский портрет и демонстрировал неприязнь к нему, Казанове. Куда важнее была другая причина: тосканец сидел неподалеку от короля. Как другие, как многие другие. Только не он…