Виктор Андриянов - Полынь чужбины

— Почему? Потому что я слишком добра. Я все свои возможности передавала другим. Мне многие архиереи говорили, что никогда не встречали лучшей христианки, чем я. Меня бог отметил, я все насквозь вижу...

В конце этих заметок была вырезка из газеты:

«Зачем мы сюда приехали?» Этот заголовок, набранный крупным шрифтом, сразу привлек мое внимание в старой, чи-таной-перечитаной газете. А пошел второй год — солидный возраст! Когда Гарри Табачник писал статью, я как раз наслаждалась прелестью ленинградских белых ночей.

И вот я третий месяц в далекой, такой непонятной Австралии, где все наоборот, все не так, начиная с времен года и кончая непривычным пейзажем за окном. И передо мной газета со статьей, которая заставляет задуматься.

Трудно, очень трудно порвать с прошлым. Да, я помню, как поступала в институт и устраивалась на работу. Но там было все понятно и привычно.

И вот я встречаю 1980 год далеко от Ленинграда, среди таких же бывших советских граждан, как и я. И слушаю от многих слова, те самые слова, о которых пишет Г. Табачник: «Только бы разрешили, в одной руоашке уехал бы обратно». «Здесь все плохо, здесь все не так. А там все было отлично».

Я и не согласна с Г. Табачником, который утверждает, что все мы политические эмигранты. Чтобы быть политическим эмигрантом, надо обладать хоть какими-нибудь убеждениями. А эти люди их не потеряли, у них просто их никогда не было. Ведь без убеждений проще, спокойнее. За них думали, за них решали, а они всю жизнь жили, руководствуясь лозунгом: мы только мошки, мы ждем кормежки. А здесь они смотрят на людей и повторяют друг другу: «Нет порядка, полная анархия...»

И это политические эмигранты? Да и в вопросах чисто бытовых, житейских они так же принципиальны и последовательны. Говорю им: «Видите, что проблема безработицы на Западе раздута советской пропагандой. Где эти безработные, которые мрут от голода прямо на улице? Если хочешь работать— всегда устроишься. Если работаешь, обеспечишь себе нормальную жизнь». И слышу в ответ: «Так ведь здесь пахать надо! А в СССР я не очень-то напрягался».

При такой постановке вопроса трудно перестроиться бывшему советскому человеку, да и не хотят многие перестраиваться, предпочитая жаловаться на свою жизнь, вспоминать свое приукрашенное и расцвеченное прошлое и поливать грязью страну, которая их приняла, платит им пособие, учит их языку и ждет, что они будут ее достойными гражданами. Нет, они не политические эмигранты! И такие вразумительного ответа на вопрос «Зачем мы уехали?» не дают.

Эмиграция — дело сложное. И она становится трагедией, когда человек даже сам себе не способен ответить на вопрос: «Зачем я сюда приехал?»

С. Грин Сидней, Австралия».

Переворачиваем листок из блокнота Кости Найдича. Читаем:

«Ответить автору через газету.

1. Использовать «Эмигрантские судьбы».

2. Использовать переписку с Онуфриенко, с которым встречался еще в Берлине. Сейчас он в той самой Австралии, откуда пришло письмо в газету. Отыскал меня. Сообщил о Михайлове, которого он когда-то разыскал по письму в газету из Донбасса. Расспросить подробнее о Михайлове.

3. Использовать материалы чехословацкой печати о Сламене и Минаржике. Последнего я встречал в Западной Германии. Тогда он показался мне проходимцем из проходимцев.

4. Рассказать об отравителях из РСЕ, разъедающих душу таких, как умирающий Борис. Знал этих подлецов по прежним временам.

Слова, что реки: они то глубинны, то мелкие, то бурлящие, то полудышащие от бессилия, то светлые, то мутные, то размашисты и удивляющие своей «несущей работой», то на их просторах и воробью тесно, они то ласкающе теплые, то могильно леденящие. Слово бывает слепым — и от него ускользает мир, оно бывает и всевидящим, всепонимающим, всемогущим, слову такому, как говорится, рукой подать от Земли до Солнца, к материкам и движению времен, к «человекам в человечестве, в государствах, во всех изменчивостях бытия земного и владычества над людьми». Петрарка поднял глубинное слово к великому чуду разума.

Почти в полуденное время стареньким надежным «шевроле» мы пересекали юго-западные районы Канады, идя по следам дневников Кости Найдича и пытаясь дописать последние страницы его блокнотов. Позади осталось уже немало стран и городов — и вот последние адреса. С нами работник нашего посольства. Что касается дипломата, совсем еще молодого парня, то, проработав три года в этом уголке грешницы-земли, он как-то обвыкся с капитализмом и вот сейчас на всех «прямых и кривых» чужой дороги смотрел во все стороны в открытую, весело приговаривая: «Хелло, буржуины!»

Он — в открытую, а мы решительно не знали, куда девать свои глаза — хоть в карман их, но там они смешаются с какими-то долларами... Подумалось: «Да ты что, парень?! Чтобы гнусный капиталистический доллар коснулся зениц твоих?! Замарал их?!»

Дипломаты — люди очень наблюдательные. Сопровождавший нас посольский товарищ сразу же отомкнул нас, как «особым гипнозом» отмыкают всякий сейф:

— Друзья! Зачем же так? Вы задыхаетесь от какого-то смущения. Освободитесь! Отдайтесь власти юмора — этого несравненного лекаря, доброго властелина души.

Юмор, юмор! А что? Мы тут же вспомнили, и это было очень кстати, «дьявола смеха» Михаила Зощенко. С ним очень дружил наш старший по возрасту преданный товарищ и наставник, украинский писатель, умный, образованный, увы, ныне уже покойный. Чего только не рассказывал он о веселом громовержце! Особенно запомнился нашему другу вечер, проведенный в Ленинграде, в квартире Зощенко.

Была приятная неожиданность: друга — первейшего заводского мастерового Донбасса — решили послать в чужие, капиталистические края — «себя показать и других увидеть...». Отчаливать в загранплавание другу предстояло как раз от невских берегов. Вот и встретились нежданный, но такой дорогой «интурист» и веселый, всегда гостеприимный «громовержец». В этот вечер «дьявол смеха» был в каком-то особом ударе, с удивительной легкостью сходили с его уст жгучие, убийственные острословия. Именно в этот вечер, быть может, взрывались лечащим и уничтожающим смехом страницы той удивительной зощенковской книги, которая так и не увидела свет. Конечно же, свет тончайшей зощенковской иронии, юмора уже сфокусировался на, прямо скажем, противопоказанной некоторым редакторам и некоторым «иже над ними» теме: «Акулы капитала и пролетарские «Мошки». В серьезном подтексте юмора «Мошки» уничтожают акул, возвышаясь как великаны мировой революции. Да, да, да. Но зачем же ты, Михаил Батькович, так легко обращаешься с темой, предназначенной для «мирового потрясения», а не для «цирковой клоунады»?