Гор Видал - Вице-президент Бэрр

Джефферсон меня приветствовал, лицо у него пылало. Я подумал было, что это лихорадка, но оказалось, что белая веснушчатая кожа просто загорела. С ним были доктор Джеймс Хатчинсон (почти такой же толстый, как генерал Нокс) и Джонатан Сарджент — два известных республиканца.

— Еще один храбрец! — Джефферсон пребывал в хорошем расположении духа.

— Нет, просто фаталист.

— Это то же самое. Пойдемте, я покажу вам, что я недавно соорудил. — Джефферсон заставлял гостей осматривать его новые изобретения. Даже снимая дом на короткое время, он рьяно брался его совершенствовать. Я сделал вид, будто мне интересно.

Нас провели в небольшую комнату между двумя гостиными.

— Отойдите назад. — Мы отошли. — Теперь смотрите.

Джефферсон ухватился за конец каната, опускавшегося с потолка, и потянул. Раздался грохот, и тяжелая кровать приземлилась у ног изобретателя, едва не избавив нас от правления Джефферсона.

— О боже! — Американский Архимед пригорюнился. — Ничего не понимаю.

— Канаты слабые, — глубокомысленно заметил доктор Хатчинсон.

— Прекрасное изобретение, по крайней мере в принципе, — вежливо сказал я.

Я уже видел подобное сооружение в городском доме Джефферсона. Ночью кровать опускали на пол, днем ее подтягивали на канатах к потолку. Ума не приложу — зачем.

Некоторое время Джефферсон важно рассуждал о Ньютоновой теории притяжения и обратном квадратном корне, непосредственно объясняющем тот выдающийся факт, что тяжелая кровать, не прикрепленная толстыми канатами к потолку, неизбежно падает на пол.

Обед подали в три часа на лужайке, под сносной тенью высоких платанов. Несмотря на жару, мы воздали более чем должное чудесам джефферсоновской кухни и погреба, с которыми нас ознакомил мажордом по прозванию Крошка. У великого демократа всегда угощали по-царски.

Среди прочих гостей были Филип Френо и Джон Браун, сенатор от Кентукки. Настоящее собрание республиканцев с весьма интересной целью, по весьма интересному поводу.

Как всегда, Джефферсон долго говорил о чем угодно, только не о деле. Хотя мадера и считалась лучшим средством от лихорадки, белое холодное французское вино буквально лилось рекой, и мы чересчур много его выпили: словно персонажи Боккаччо, мы играли в «пир во время чумы» (и каждый гадал, кто же умрет первым).

Джефферсон сообщил нам новости о Гамильтоне:

— Он, верно, заболел несколько дней назад после обеда с президентом.

— Блюда со стола Короля Джорджа надо сначала дать попробовать слуге. — Френо особенно злобно нападал на Вашингтона в то лето — последнее лето «Нэшнл газетт». Через месяц газета прогорела.

— Мудрый поест, прежде чем отправляться на обед к Вашингтонам. — Джефферсон резвился вовсю. — Несмотря на монархические тенденции президента, стол у него республиканский. Так вот, Гамильтон вызвал не одного, а двух докторов, чтобы спасти свою драгоценную жизнь. — Джефферсон говорил презрительно. — Страшно боится умереть. Вообще трусливая натура. Боится ездить верхом, боится выходить в море, трусит в бою, ведь так, полковник Бэрр?

— Вообще-то в тех редких случаях, когда он бывал на поле брани, он проявил себя неплохим офицером…

— Но несравненно лучше он проявил себя в штабе, изображая Ионафана [69] Ионафан — по Библии, сын Саула, любимый друг царя Давида. при Вашингтоне в роли Давида. — Френо был так же безжалостен, как и Джефферсон, но еще ядовитее, ибо питал непомерную страсть к обобщениям, свойственную столь многим литераторам. Есть основания считать, что Френо все-таки верил в права человека. Хотя неприязнь Джефферсона к монархии была искренней, он знал, как и все, что ни один американец никогда не наденет корону; и он вечно обыгрывал эту тему лишь для того, чтоб очернить любого, кто имел несчастье стать между ним и тем троном, к которому он с самого начала стремился. Джефферсон все переводил на личности, Френо обо всем рассуждал отвлеченно. Естественно, каждый казался противоположностью тому, чем был на самом деле.

Они с таким презрением говорили о боевых качествах Гамильтона, что я невольно пришел на помощь сопернику:

— Гамильтон всегда был там же, где все мы. И принимал участие в битве за остров Нью-Йорк. И вместе со всеми нами терпел лишения в Вэлли-Фордж. Он был в Йорктауне. Он никогда не уклонялся от исполнения долга…

Я нечасто веду себя бестактно, но, пока я говорил, я почувствовал, что за столом как бы заметно похолодало.

Я взглянул на Джефферсона и увидел, что он покраснел, как всегда, когда ему бывало не по себе. Он, верно, решил, что я намекаю на неблаговидную роль, которую он сыграл в Революции. Это была единственная тема (кроме Гамильтона, а потом уже меня), простое упоминание которой туманило его разум — и не без причины. При подходе английской армии губернатор Джефферсон бежал в Монтичелло, бросив штат на произвол судьбы. В Монтичелло он думал только о том, как спасти свои книги. А когда первые английские подразделения подошли к Монтичелло, он с семьей пустился наутек. Вскоре фракция Патрика Генри в виргинской ассамблее потребовала расследования, но, к счастью для Джефферсона, гордые виргинцы ее желали, чтобы им напоминали о позоре штата, и незадачливый губернатор избежал суда. Правда, ему не удалось избежать издевательств, а это куда страшнее, чем формальное осуждение.

Доктор Хатчинсон заговорил о другом, о гражданине Женэ. Но кто о нем тогда не говорил?

Джефферсон опечалился — думаю, искренне.

— Страстный, достойный человек. — Джефферсон особенно оживлялся, когда, вот как сейчас, высекал на мраморе эпитафию современнику. — Конечно же, наша республика перед ним в неоплатном долгу.

— Но если он будет и дальше нападать на президента, он нас погубит. — Сенатор Браун, как все в западных штатах, слишком много пил.

— Знаю, знаю. Я пытался его сдержать. — Джефферсон улыбнулся. — Но он меня просто не слышал. — Мы засмеялись громче, чем того требовала шутка. Но Джефферсон ведь так редко говорил что-то ироническое или — упаси бог — самоуничижительное.

— У гражданина Женэ очень громкий голос. — Джефферсон подробно объяснил смысл своей шутки, смех за столом стал утихать. — Но у мистера Гамильтона он тоже громкий. Вы знаете, он хочет, чтобы мы выслали Женэ и закрыли демократические общества. Он выступил в кабинете с тремя длинными речами подряд. Выступал как прокурор в суде… Президент гневался, особенно когда генерал Нокс, ваш друг… — Он наклонил голову в мою сторону; он и впрямь был в ироническом расположении духа. Не иначе как его вдохновила эпидемия. — …показал президенту карикатуру вашей работы, — он уже обращался к Френо, — изображающую его в виде тирана, которому вот-вот отрубят голову. Я даже думал, что мы тут же лишимся великого человека и вы, Френо, войдете в историю как его убийца. Президент пришел в ярость, я никогда его таким не видел. На висках вздулись вены. Он бросил шляпу об пол. Клялся, что предпочел бы быть фермером, чем императором мира. Клялся, что не имеет ли малейшего желания быть королем и вообще править страной. Я думал, он умрет от ярости.