Гор Видал - Вице-президент Бэрр

— Мне — не трудно.

Миссис Адамс с силой потянула своего супруга за руку, пытаясь втащить его в карету.

— Можете ли вы заметить перемену с самого начала, мистер Адамс? И понять, к лучшему она или нет?

— Когда не к лучшему…

Но миссис Адамс и лакей силой затолкали вице-президента в карету. Лакей захлопнул дверцу кареты, и последнее слово осталось за мной.

— Новые обстоятельства, мистер Адамс, требуют новых людей и новых идей.

Карета рванула с места. Я услышал, как Адамс раздраженно говорит жене:

— Ишь, какой гладкий!

Мне стало немного не по себе. Ведь он сказал правду. Я потолстел от всех этих вечеринок. И дал себе слово завтра же начать новую жизнь.

Пока я ждал кареты, подошел Джеймс Монро. Он слышал конец разговора и скорчил гримасу:

— Эти старые тори — сильные враги.

— Так надо поскорее их убрать! — Я неожиданно приобретал союзника.

— А возможно это? Без кровопролития?

— Возможно и нужно, иначе мы сваляем дурака.

— Вы что, пророк?

— Нет, сэр, просто я вижу, с кем имею дело. Они не верят народу. Нам потребуется лишь довести до сведения народа, с каким презрением к нему относятся его хозяева, а дальше уж дело за ним.

Я сел в наемную карету.

— Вы с Джефферсоном? — крикнул Монро мне вслед.

— В таком-то деле кто же из республиканцев не с ним? — На этой двусмысленной, как сказал бы Гамильтон, фразе мы и расстались с Монро, а он все кричал мне вслед, чтобы я опасался «шулеров» — филадельфийских торговцев. На ступенях «дворца» Вашингтона я сделал первые шаги к президентству.

В то утро полковник Бэрр был в веселом расположении духа из-за газетного отчета о недавнем выступлении Генри Клея в сенате.

— Думаю, оконные стекла дрожали, когда мистер Клей низвергал Эндрю Джексона. Затем он повернулся к председательствующему вице-президенту. Взывал, чтобы тот привел в чувство своего друга президента. Вот, послушайте: «Умолите его остановиться… — Бэрр чудесно передал гнусавость Клея. — …остановиться и понять, что есть предел человеческому терпению и нельзя доводить до безумия и отчаяния храбрый, щедрый и патриотический народ».

Бэрру удалось даже передать рыдание в голосе, к которому Клей иногда так искусно прибегает в своих кодах.

— Затем мистер Ван Бюрен передал председательские полномочия одному из сенаторов и направился вдоль прохода туда, где, с мольбой распростерши руки, все еще стоял Генри Клей, и у всех на глазах спросил тихо и вкрадчиво: «Мистер Клей, не угостите ли меня понюшкой вашего чудесного маккобойского табака?» — Хохот Бэрра разнесся по душному кабинету.

— Прямо слышу ваш голос, полковник.

— Я никогда не мог с таким блеском разрядить атмосферу. К тому же в первые дни существования сената у нас не было зрителей. Заседания шли при закрытых дверях, пока я не настоял, чтобы пускали публику. Наши дебаты тотчас стали интересней. Ничто так не улучшает речь сенаторов, как присутствие зрителей.

Дверь распахнулась, и, как всегда без стука, вошел Сэм Свортвут.

— Полковник, победа ваша!

— Вы преувеличиваете, мальчик мой.

— Я проходил мимо и решил принести вам вести прямо из порта. Лафайет умер.

— Нельзя сказать, что он ушел безвременно. Надо сдержать свое горе. — Глаза полковника, естественно, не увлажнились. — Ему было, кажется, около восьмидесяти?

— Семьдесят семь. Моложе вас, полковник.

— В таком случае я дрожу от холодного недоброго ветра из Франции. Бедняга! Столько еще мог сделать. Надеюсь, он уже на небесах с генералом Вашингтоном и они, бок о бок, возлежат на облаках, осененные звездами вечности, мечтая о великих баталиях.

— Новости из Вашингтона. — Свортвут принял заговорщический вид. Я вышел.

Позже, когда полковник возобновил диктовку, в мыслях у него была Франция.

Тем, кто живет в 1834 году, трудно понять, до какой степени на жизнь и политику первых дней республики влияла Европа, особенно Франция и Англия. Никому это не нравилось; даже тори со всей своей любовью к королю не хотели, чтобы мы впутывались в дела Европы. К сожалению, мы не могли выбирать.

Вначале Франция была нашим главным союзником. Ведь если бы не французский флот, в Бэтери до сих пор стоял бы английский гарнизон. Но революция во Франции повергла в уныние наших тори — или федералистов, как их потом называли; просто ирония судьбы, ведь они противились созданию федерального правительства и предпочитали короля. Но когда мы навязали им независимость, тори понадобилось сильное федеральное правительство, чтобы лучше защищать собственность и держать народ в повиновении.

Но и мы, республиканцы, мало чем от них отличались. Ни Джефферсона, ни меня не беспокоили ограничения избирательного права в нашей конституции. Я вспоминаю, что в 1789 году из более чем 300 000 жителей штата Нью-Йорк только 12 000 имели право участвовать в выборах губернатора. Стоит ли говорить, что никто не мог непосредственно участвовать в выборах президента. Считалось чересчур опасным предоставить эту привилегию небольшой кучке имущих избирателей. Они могли голосовать за выборщиков штата, а те в свою очередь выбирали президента.

Между первым и вторым конгрессом проявился «дух фракционизма», как называл его Адамс. Гамильтон был монархистом не более, чем Джефферсон, но он видел будущее Америки в развитии промышленности и торговли, а это в свою очередь требовало банков, налогов, городов, армии и флота. Джефферсону весь континент виделся как своего рода Виргиния, населенная честными фермерами, пожинающими плоды негритянского труда. Джефферсон не хотел ни городов, ни банков, ни промышленности, ни налогов. Джефферсон был не прав, а Гамильтон прав. Хуже того, Джефферсон был непрактичен.

Раздоры в кабинете Вашингтона усугублялись Французской революцией. Когда в 1789 году пала Бастилия, даже федералисты сначала ликовали. Хотя каждый американец был в большом долгу перед Людовиком XVI, все мы считали, что для него же лучше быть королем в республике. Боюсь, что в то время мы были простоваты, и все, что происходило в Париже, казалось нам своеобразным галльским повторением нашего собственного славного опыта.

Как-то в апреле 1793 года мы узнали о казни Людовика XVI. Республиканский дух восторжествовал. Все посрезали косички и завели прически а-ля Брут. На смену коротким штанам пришли брюки. Все называли друг друга «гражданин» и «гражданка», а невоспитанность, подмечаемая многочисленными туристами на наших берегах (грубость детей, наглость торговцев и слуг), явилась к нам в ту же весну, что и французский посол гражданин Женэ. Вежливость в низших сословиях вдруг стала считаться проявлением раболепия. А ведь до приезда Женэ американцы считались самыми вежливыми людьми в мире — вроде англичан, но только мягче и независимей. После Женэ они стали такими, какими мы их видим сегодня, — грубыми, надутыми и завистливыми.