Евгений Анташкевич - Нашествие

При этих словах Кэндзи вспомнил, как его укачало, когда он плыл в Маньчжурию из Японии, и хотел поморщиться.

– Вижу, не очень! – Майор снисходительно улыбнулся. – Но прогноз сейчас хороший, море почти штилевое, через полчаса – машину до порта я вам дам – уходит наш катер вот сюда. – Он показал карандашом на корейский порт Цинампо, который находился на противоположном берегу залива, напротив Дайрена. – До него по воде около ста шестидесяти миль, там сядете на железную дорогу и с пересадкой, в Гэнзане, вот здесь, доберетесь до расположения штаба 75-го пехотного полка. Всё главное сейчас происходит там, и в штаб дивизии вам уже не надо. В Хойрене – перевалка на автомобильный транспорт, и ещё несколько десятков километров до расположения. – Майор снова показал карандашом. – За сутки доберетесь! Вас это устроит?

Коити, когда услышал про «всё главное», встрепенулся, потом подумал, что, скорее всего, речь идёт о каких-нибудь больших учениях, успокоился и посмотрел на карту и на часы – было почти одиннадцать, то есть к середине завтрашнего дня можно было рассчитывать прибыть на место.

– Могу дать совет, господин лейтенант!

– Буду благодарен, господин майор!

– Любую качку вы лучше перенесёте, если не будете спускаться в трюм.

Морское путешествие заняло времени больше, чем предполагалось, и в порт Цинампо катер прибыл только к трём часам ночи. Поезд из Цинампо до Гэнзана – станции пересадки – отходил в восемь утра, и до самого отхода Кэндзи безуспешно пытался выспаться в кабинете коменданта вокзала.

На железнодорожном вокзале, ещё ощущая под ногами зыбь взволновавшегося к концу путешествия моря, он даже не обратил внимания, что ему продали билет не в спальный вагон, а в обычное купе, но, когда зашел, обрадовался, потому что в купе были три маленькие девочки и их средних лет мама. Это было лучше, чем оказаться нос к носу с каким-нибудь разговорчивым или, разразите их духи, выпивающим попутчиком.

Соседки по купе, девочки, старшей из них на вид было лет около десяти, увидев его, стали жаться в угол к маме, она обняла их белыми полными руками и вопросительно посмотрела на гостя. Кэндзи удивился, но сделал вид, что не заметил этого, улыбнулся, поздоровался, сначала с мамой, потом с каждой девочкой отдельно, говорил по-русски, даже рассказал детский стишок и заказал для всех чай и печенье. После этого Кэндзи представился, сказал, что он преподаватель «харбинского университета» и в Дайрен ездил на встречу со своим русским учителем, а сейчас хочет отдохнуть в корейских горах. Дама назвалась Ксенией Семёновной Топляковой и рассказала, что она с детьми была в Цинампо у сестры.

Судя по одежде, она была дама не из богатых, девочки были тоже одеты просто: в холщовые, сшитые мамой, а может быть, бабушкой, светленькие свободные платьица в белых кружевных чехлах с большими накладными карманами – и обуты в матерчатые летние сандалии.

Когда поезд тронулся, они осмелели и стали шалить, из карманов у них сыпались их детские «драгоценности»: фантики, бусинки, ленточки, что-то ещё; они всё время что-то теряли, искали, когда находили, поднимали и вытирали пальчики об платья, обменивались друг с другом; старшая сестра ими командовала и смотрела, чтобы что-то не закатилось под полки, а средняя не обижала младшую. Сначала мама поглядывала на Кэндзи и строжила девочек, но потом перестала обращать на них внимание.

После чая младшая девочка, лет пяти, прижала губы к маминому уху и, скосив на Кэндзи глаза, стала ей что-то шептать.

Кэндзи сделал вид, что он этого не видит, мама тоже, поглядывая на него, что-то пошептала дочке, потом они переглянулись, улыбнулись друг дружке, мама ласково погладила её по спине, и девочка забыла, что в их купе находится кто-то чужой.

До первой станции соседка успела рассказать, что родом она уссурийская казачка, что её муж работает охранником в лесной концессии на самой границе Кореи и Китая, а раньше они жили в Маньчжурии и он работал тоже охранником на мулиньских угольных копях; что два её брата живут на «том берегу Уссури», потому что не успели убежать от большевиков, и что связи у неё с ними нет. Ещё она рассказала, что оба брата «пашут землю и охотятся в тайге, а иногда помогают китайским торговцам». Кэндзи понял, что они контрабандисты, и не поверил соседке, что у неё нет с ними связи.

Девочки шалили, потом стали уставать, младшая подсела к маме и уснула, устроившись головой на её полном белом локте. Старшая некоторое время следила за средней, свесившись с верхней полки, и слушала, о чём говорит её мама с «дяденькой». Средняя попросила книжку, мама дала ей, девочка начала листать и так и уснула. Кэндзи старался говорить тише, но Ксения Семёновна, оглядев девочек, только махнула рукой:

– Пусть их! Когда в поезде, они любят поспать, а ещё наигралися, намаялися! Теперь и так не разбудишь! А чё им? Малые ищё!

Они разговаривали, Кэндзи спрашивал её о прежнем житье, и она рассказывала.

– Гражданскую? Помню!.. Скока мне было… четырнадцать!

«Значит, сейчас – тридцать! – глядя на неё, невольно подумал Кэндзи. – А выглядит на все сорок!»

– Помню: свист, гик, – то ваши, то наши, то партизаны; то с одной стороны село горит, то с другой… – Она махнула рукой. – Опамятовалися уже, када тятя с мамашей обосновалися там, – и она махнула рукой на север, – под этим самым – Му-дань… тьфу, русскому человеку и произнесть-то стыдно!

«Муданьцзяном!» – мысленно договорил за неё Кэндзи.

Он с любопытством глядел на соседку. Она производила немного странное впечатление. У неё был гладкий зачёс светло-русых волос и закрученные на затылке косы, открытое лицо с веснушками на щеках и вокруг носа, большая белая грудь, белые полные руки, которыми она, как крыльями, обхватила своих девочек, когда Кэндзи вошёл в купе. Она была одета по-городскому – в городскую блузку, застёгнутую до второй верхней пуговицы, до которой она всё время дотрагивалась, будто проверяла; в юбку, только-только прикрывавшую колени, и фильдеперсовые чулки. На её безымянных пальцах было надето по золотому перстеньку: один с красным камнем, другой – с синим, и толстое обручальное кольцо, а в ушах висели массивные золотые серёжки с крупными красными камнями. Если бы не просторечные слова и выражения, как, например: «Када казак бранится – баба тольки прихорашивается!», её вполне можно было бы принять за горожанку из харбинского пригорода Мацзягоу или Чинхэ. В одежде детей тоже не было ничего деревенского – ни длинных пёстрых сатиновых юбок, ни рюшей на плечах и рукавах; и говорили девочки совсем по-городскому; у каждой в ушках были золотые сережки в виде колечек и на пальчиках тоже по колечку. Потом выяснилось, что её муж «совсем городской», поручик ещё с Гражданской войны, намного её старше, и «взял её девчонкой», а любит – «аж сказать совестно».