Евгений Анташкевич - Харбин. Книга 1. Путь

Ещё ему вспомнилась мысль, которая пришла к нему тогда, в последний вечер в Москве, когда дворник Ренатка уже спал: он вспомнил из урока истории, ещё в кадетском корпусе, о первых христианах Рима, как их убивали и истязали императоры и патриции, а Россия стала христианской почти без крови. Зато потом!

Всё это вполне сходилось с тем, о чём говорил Устрялов: про Рим, плебс и арену!

За всё пришлось заплатить!

«Да! За всё приходится платить!» – подумал Александр Петрович и снова услышал шаги и определил, что Анна вернулась в комнату сына. Ему показалось, что дом ожил, и это сразу оживило его мысли. «Интересно было бы познакомить Устрялова с Мишкой-гураном, – подумал Александр Петрович. – Какой бы разговор получился между ними? Один умный от книг, другой – от природы. Но что-то между ними есть – общее! Наверное, честность? Да, скорее всего, именно так! Честность! Им обоим ничего не нужно, кроме как жить. Жить той привычной жизнью, которой они жили до этого. Одному нужны хлеб и библиотека, а другому – хлеб и тайга. Тайга – тоже библиотека!»

Александр Петрович вспомнил, как Мишка читал Библию, не заглядывая в неё и произнося по памяти.

«Наверное, не Мишка мне, я ему должен был задать этот вопрос «Что же произошло?», а он так верно тогда сказал, что «жить надо добром!».

«Жить надо добром! – думал Александр Петрович и чувствовал, что тишина его уже не беспокоит, да её уже и нет – почти засыпая, он услышал приглушённые шаги Тельнова. – Вот как Тельнов – жить надо добром! А ведь это он простудил Сашика. Наверняка! Когда они возвращались вчера после ёлки, скорее всего, не уследил, чёрт старый!»

Анна сидела в темноте и видела на белой подушке и над краем одеяла только голову сына и одну его руку. На фоне тёмной стены выделялся прямоугольник окна в сад, где лежал глубокий снег. С самого рождения Сашика Анна не хотела вешать в его комнате плотных гардин, поэтому окно всегда занавешивала только белым или если цветным, то светлым, прозрачным ажурным тюлем. Она давно придумала, что, когда её сын будет просыпаться, он сразу будет видеть свет утра или дня и радоваться этому дню каждое утро, когда просыпается.

Сашик спал тихо, наверное, подействовала микстура. Она дотрагивалась до его левой руки, лежавшей поверх одеяла, рука была немного влажной от пота, но уже не такой, как час назад, когда она обнаружила, что он заболел.

«Как же это получилось, где он мог простыть? Или заразился? Не надо было отпускать его на ёлку!» – подумала она и тут же осознавала, что её сын уже вырос и невозможно, чтобы он целыми днями сидел дома, тем более в Новый год, когда происходит так много интересного и захватывающего. Она сама помнила ёлки своего детства, игрушки и сладости, которыми увешивали лесных пришелиц, и запах хвои, вносимый в дом с мороза. В доме её родителей ёлки были карельские или финские, она не понимала в этом разницы, но её родители всегда с пылом спорили, какая из ёлок лучше пахнет, карельская или финская, а ей казалось, что все ёлки пахли летом. Ей казалось, что вот немного ёлка постоит в их доме и сразу после этого будет лето; и она уедет к дяде Юзефу, под Варшаву; там, в его имении, росший на песках сад постепенно переходил в густой и тёмный ельник, очень пахучий; сад растворялся в нём и исчезал.

Она посмотрела в сторону и увидела, что на полу под подоконником появилась полоска света, во всю ширину окна.

«Луна!»

Она опять дотронулась до руки сына, та была горячая; Сашик повернулся на спину, заскрипела пружинами кровать, и он чуть слышным голосом прошептал:

– Мамочка, я хочу пить!

Она вышла из комнаты. В коридоре было темно, и вдруг у неё за спиной затеплился огонёк, Анна оглянулась и увидела, что в дверях своей комнаты стоит Кузьма Ильич с горящей керосиновой лампой в руках.

«Господи, как он узнал, что я выхожу?» – подумала она с умилением.

Кузьма Ильич стал ей показывать жестами, что он может сделать то, что необходимо, а она может не покидать комнаты Сашика. Анна его поблагодарила, тоже жестами, попросила идти спать, неслышно прошла в кухню, зажгла электричество и стала наливать микстуру в стакан и вспомнила, что лёд в грелке почти весь растаял.

– Я льду набрал много, он в саду, в снегу, чтобы не растаял, – услышала она из-за спины шёпот Кузьмы Ильича. – Грелка у вас?

– Нет, – ответила Анна. – Она осталась там.

– Ничего, – сказал Тельнов и повернулся из кухни. – Я тихо.

Кузьма Ильич прошёл к Сашику, забрал грелку, вышел в сад, вылил талую воду и набрал лёд, потом вернулся, оставил грелку в изголовье и зашёл в свою комнату. На тумбочке, рядом с его кроватью, тихим фитилем горела лампа. Он уже помолился на ночь и мог ложиться, но из головы не уходила тревожная мысль: «Приютили они меня, спасибо им сердечное! Хорошие они, и к Сашику я уже душою прикипел. Как внучек мне стал. А если выгонят? Куда деваться в этом городе – на паперть? Или к отцу Акинфию краски мешать? – Его мысль была тревожной, и он почувствовал, что стало жарко. – Завтра же пойти и причаститься!»

Кузьма Ильич постоял около кровати, но ложиться не хотелось, а сесть на неё он не решался, чтобы не скрипеть пружинами. Он открутил немного фитиля, в комнате стало светлее, тогда он снял с полки лампадку и подлил в неё масла.

Лик святителя Николая Мирликийского осветился повеселевшим огоньком, и Кузьма Ильич увидел глаза Чудотворца. Икона была написана недавно, всего несколько лет назад, когда Кузьма Ильич таким особенным образом избавился от нищенства в Благовещенске и здесь, в Харбине, у Адельбергов, обрел и дом, и семью. Глядя в глаза Чудотворца, Кузьма Ильич вспомнил, как в первые же дни, когда он появился в этом городе, он пошёл по всем православным храмам и услышал, что на окраине заложили мужской Казанско-Богородицкий монастырь, и он стал ходить туда и помогать строителям и устроителям, чем мог. Он таскал камень, месил известь и присматривался к старцу, о котором говорили, что тот пишет иконы. В один летний день, когда здание храма уже было построено, он забрался на леса к богомазам и попросил не отказать ему и разрешить подносить плошки с красками и мыть кисти. Старший богомаз, лежавший на лесах под самым куполом, приподнялся на локтях, посмотрел на него и только спросил:

– А силёнок хватит по лесам лазить?

Тельнов оглядел худое тело богомаза в испачканной известью светлой полотняной рясе и спросил сам:

– А мы, батюшка, отец Акинфий, не в одних с вами летах?

Отец Акинфий смочил большую кисть в подвешенном к лесам ведре с водой, улёгся на спину и стал мочить штукатурку.

– Может, и в одних, да только мы привычные, который год на лесах живём. – Он взял кисть потоньше и стал наносить её острым деревянным концом контуры рисунка. – А как зовут тебя, мил-человек?