Кэтлин Кент - Жена изменника

Утром стало ясно, что скрип веревок был не единственным звуком прошедшей ночи. Супруги успели и кое-что обсудить. Пейшенс острым локтем подтолкнула мужа, и тот, поняв намек, прочистил горло и объявил, что преподобный Гастингс, недавно назначенный пастор в Биллерике, через несколько дней прибудет к ним на обед. Даниэль пространно рассуждал о набожности священника и о том обстоятельстве, что тот недавно овдовел. Марта вытирала миски и вдруг почувствовала, что в разговоре повисла пауза, как будто комок грязи перекрыл поток воздуха. Заметив, что кузина смотрит на нее выжидающе, Марта поняла, что рассказ Даниэля о пасторе предназначался именно ей.

Как бы между прочим Даниэль разглагольствовал о торговых делах, которые вел с пастором, о его бережливости, аскетическом виде, благочестии домашнего уклада. А Марта думала, не будет ли похож преподобный Гастингс на другого пастора из ее детства, человека, который, несмотря на все ее усилия, иногда возникал в памяти как сгусток творога в скисшем молоке. Если да, то у преподобного Гастингса не найдется явных пороков, которые сделали бы его мягким и снисходительным по отношению к другим, грешным людям. Сухой, резкий и, что хуже всего, целеустремленный. Под складками своей сутаны он принесет дыхание зимы и будет смотреть на всех бесцветными глазами навыкате, как яйца малиновки, раскрывая и разоблачая малейший намек на неподобающее поведение других, а уж прикосновение его рук станет сущим наказанием.

Махнув Джону, что, мол, пора приниматься за утреннюю работу, Томас встал и вышел из дому, прикрыв глаза, чтобы не видеть Марту, как будто она стояла перед ним голая. Она отвернулась, вдруг ужасно разозлившись, схватила тряпку и принялась изо всех сил драить доски стола, так что остатки кукурузы веером посыпались на пол.

— Меня не получится упаковать и сбыть первому попавшемуся, преподобному или не преподобному, который придет что-нибудь тут вынюхивать. Богом клянусь, не получится, — сказала Марта, ни к кому конкретно не обращаясь.

Впервые за много дней навязчивые воспоминания о куриных перьях вновь заполнили ее мысли. Сорвав с себя передник и швырнув его на пол, она выбежала из дому, всем своим существом ощущая удивленные взгляды, которыми обменялись друг с другом кузина и Даниэль.

Марта ходила кругами по двору, пока сердце в груди не перестало бешено колотиться. Вскоре из дому вышел Даниэль и, неловко помахав ей рукой, как бы прося прощения, принялся тяпкой выпалывать сорняки в огороде. Он так энергично взялся за дело, будто хотел за один день наверстать все, чего не сделал за время своего отсутствия, и Марте подумалось, что ей еще не приходилось видеть, чтобы человек так безрезультатно усердствовал. Руки и ноги Даниэля действовали вразнобой, локти топырились в разные стороны, колени несуразно торчали, а лицо покраснело, как осенняя клюква, и она подумала, что он, не дай бог, сам себя в огороде закопает. Некоторое время она критически смотрела на него, а потом, сложив руки на груди, повернулась к хлеву и увидела тень Томаса, двигающуюся туда-сюда среди колонн солнечного света, что падали с открытого сеновала наверху.

В хлеву она подошла к Томасу. Тот поглаживал бока молочной коровы, которая судорожно мычала уже несколько дней, беспокойно двигаясь и переминаясь на своих четырех ногах. При приближении Марты Томас не обернулся, но она чувствовала — он знает, что она рядом. Чтобы начать разговор, Марта хотела спросить, нет ли у животного камней в животе, хотя догадывалась, что это наверняка закупорка в последнем отделе желудка. Как-то раз Томас между делом сказал Джону, что даже тот валлиец, который совсем ни в чем не разбирается, всегда разбирается в овцах и коровах и, независимо от размеров домашней скотины, понимает все тонкости работы ее нутра. Марта приблизилась, ласково обняла корову за шею и почесала ногтями ее шкуру в мелких вихрах. Животное подняло голову, дернув толстой верхней губой, и Марта почувствовала кислый запах травы, переваренной в сычуге. Стало ясно, что болезнь не смертельная. Томас опустился на колени, нежно прижав руки к низу коровьего живота. Лицо его было скрыто полями шляпы.

Марта присела рядом и, повертев в руке соломинку, спросила:

— А что такое шведское перо?

Томас обернулся, с удивлением подняв брови, словно она попросила его спрыгнуть со скалы.

— Джон говорит, у меня язык как шведское перо.

Свой вопрос она задала совершенно искренне, но, когда Томас отвернулся, чтобы скрыть улыбку, разозлилась.

Томас вновь сделал серьезное лицо и ответил:

— Это такое оружие. Короткая пика со стальным наконечником. Я знаю, потому что мне приходилось им пользоваться.

— А где тебе случалось применить это оружие? — поджав губы, спросила она.

— Чаще всего, хозяйка, — ответил он, вставая, — я применял его промеж глаз и в живот.

Томас отошел к другому стойлу и вскоре вернулся с фланелевой тряпкой и бутылкой растительного масла. Наклонив бутылку, вылил на тряпку немного масла и начал осторожно втирать его в коровью шкуру. Под его рукой проступили темные блестящие круги.

— Я был солдатом. — Он выразительно посмотрел на Марту. — И думаю, вы знаете, на чьей стороне я сражался. — Он осторожно поставил бутылку на солому, чтобы не пролилось масло, и стал плавными движениями разминать мягкий низ коровьего живота, умело прощупывая внутренности сквозь натянутую кожу раздувшегося туловища. — Я был пикинёром, так что мне пришлось повоевать со шведской пикой.

— И ты жил в Лондоне, как рассказывает Уилл? — спросила Марта и почувствовала, как у нее немного приоткрылся рот, отчего она стала похожа на голодающего, которого кормят с малюсенькой ложечки.

Однажды она слышала, как муж сестры, Роджер, говорил, что нет более великого города, чем Лондон, но нет и более порочного: люди там заходят в церковь с меньшим почтением, чем бродячий лудильщик с собакой заходит в пивную.

— Да, я там жил. Ушел из Уэльса как-то вдруг, еще мальчишкой, а в пятнадцать стал солдатом. — Кивком Томас попросил Марту передать бутылку и вновь смазал обе руки, а затем быстро потер одну о другую, чтобы как следует разогреть. Марта наблюдала, как широко раздвинутые пальцы Томаса со знанием дела перемещаются по шкуре животного, и, когда корова снова замычала от боли, он пробормотал ей по-валлийски «Bod dawelu», словно обращаясь к ребенку, не желающему принимать лекарство. — Наверное, ты думаешь, что Лондон — это дворец с улицами из жемчугов и слоновой кости, однако там тоже живут коровы и овцы, только из тех, что ходят на задних ногах. Я жил в этой выгребной яме до начала войны, когда по зову совести отправился сражаться.

Опершись своей длинной рукой о коровью спину, Томас наклонился, чтобы помочь Марте встать с соломы, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил: