Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков

– А… почему?

– Да потому, что уже почти не осталось наследников Тристана. Они перевелись. В иные времена их было слишком много. Они бродили по дорогам, соблазняя своим пением всех женщин, что встречались им по пути. И вслед за ними по горам и долам Европы катились смерть и ужас. И тогда учителя музыки объединились, чтобы остановить эту эпидемию. Они боялись, что наследники Тристана истребят род человеческий… Музыканты, композиторы и учителя музыки знали ритуал, чтобы снять заклятие, но это было триста лет назад… Ныне они мертвы.

– А нельзя ли как‑нибудь избежать этого? Что, если малыш даст обет непорочности и молчания? Ведь монахи дают обеты! Молчание погасит звук любви, а непорочность остановит смертоносную жидкость. Может, достаточно сделать над собой усилие…

– Забудьте! Как вы не понимаете: вечная любовь ненасытна! В этом люди подобны животным. Семя мальчика питает вечную любовь, пробуждая в нем чудесный звук. Он превратится в безжалостного убийцу, будет убивать, не потехи ради, нет, – чтобы выжить. Когда он достигнет половой зрелости, то не сможет сдерживать влечение и, подобно дикому чудищу, станет пожирать вместе с телами невинные души. Высшим милосердием было бы убить наследника Тристана, убить, пока он не успел вырасти… В противном случае за ним до конца дней будет тянуться след смертей и разрушений.

Дневник Рихарда Вагнера

Матильде Везендонк

8 декабря 1858 года

Со вчерашнего дня я снова взялся за «Тристана». Я остановился на втором акте. Но… какая это будет музыка! Я готов работать над ней до конца жизни. Она исполнена необычайного величия и красоты. Она завораживает и подчиняет. Ничего подобного я прежде не писал, но мне не хочется завершать ее, потому что в этой музыке я живу вечно.

40

На следующий день я уехал в Саксонию. На это долгое путешествие я решился ради одной краткой беседы. Но это того стоило.

Заснеженный Дрезден казался тихим и умиротворенным, как будто ничто происходившее в мире не волновало его, Я не хотел затевать этот разговор в нашем доме, в присутствии матери – это могло причинить ей боль. Отец и сын должны были поговорить наедине.

И я направился прямиком в Академию художеств Дрездена, где работал отец. Казалось, он совсем не удивился, увидев меня в дверях мастерской. Мне показалось, что он постарел, в движениях появилась медлительность, несвойственная ему прежде. Его окружали холсты, все они были незаконченны. Он отложил кисти и вытер руки, испачканные краской, такой же грязной тряпкой. Он догадался, что я явился неспроста, и закрыл дверь. Задал мне несколько ничего не значащих вопросов. Момент, который он столько лет пытался отсрочить, настал.

– Кто я, отец?

– Кто ты? Ты Людвиг…

– Полно, отец! Я знаю, как меня зовут, знаю, что я Людвиг, я спрашиваю не об этом. Кто я на самом деле? Откуда я? Ты всегда боялся того, что со мной происходило… Ты ничего не хотел слышать о моих способностях… Я пытался поговорить с тобой, пытался объяснить тебе, что в моем теле живут звуки… А когда ты обнаружил, что мой голос великолепен, то отправил меня в школу, чтобы я отринул зло и нашел Бога в музыке, как ты нашел его (или поверил, что нашел) в живописи… Но самое время раскрыть мне глаза, дорогой отец: кто я? Откуда я? Правда, мне нужна правда. Без нее мне не жить, потому что… – Я не стал распространяться о трех ужасных смертях: благо, отец так мало знал о моем даре. – …Потому что я не могу так больше, я хочу освободиться от звуков, они сводят меня ума… И я знаю, что лишь правда может излечить меня. Расскажи мне все!

Отец глубоко вздохнул, и в этом вздохе мне послышалось облегчение. Казалось, будто он наконец решился сбросить с плеч тяжелую ношу, тянувшую его к земле.

– Хорошо, Людвиг, будь по‑твоему. Но должен предупредить тебя, что правда, которую ты стремишься узнать, причинит тебе боль, много боли…

Мое молчание было ему ответом.

– У меня была сестра пятью годами младше меня. Она умерла в день твоего рождения.

– Почему?

– Да потому, что… она умерла, родив тебя.

Кровь ударила мне в голову. Мой отец говорит, что моя мать – вовсе не моя мать, что я сын его сестры.

– А я… я, Людвиг… Я не твой отец. На самом деле я твой дядя. Мы с твоей матерью – я хотел сказать, с твоей тетей – приютили тебя и растили как своего собственного. Мы предпочли бы, чтобы ты никогда не узнал всех обстоятельств твоего рождения, поклялись молчать и сделали все, чтобы сохранить честь семьи. Мы хотели, чтобы ты рос как все дети, окруженный любовью и заботой. Но когда ты начал расти, я заподозрил, что с тобой творится что‑то неладное, что подозрения моей сестры Марты были небеспочвенны. Ты мог слышать все, уши стали для тебя глазами… И я начал бояться, что пригрел на груди змею, исчадие ада…

– Отец, – прервал я его, – кто же тогда мой настоящий отец?

– Этого мы не знаем. Все произошло так быстро! Это случилось осенью. Мы отдыхали в небольшой уютной гостинице в Австрийских Альпах. На третий вечер мы вышли прогуляться в окрестностях. Моя сестра Марта, твоя настоящая мать, увидела кабаргу, которая перелетела через дорогу и скрылась в чаще.

Марта, как маленькая девочка, бросилась вслед за ней и заблудилась в лесу. Она была такой: ничего не боялась, совсем ничего. И это сгубило ее. Вместо того чтобы позвать на помощь, она решила сама найти дорогу обратно. Марта была упрямой. Упрямой и храброй. Но она выбрала неверный путь и уходила все дальше и дальше от гостиницы, все больше углубляясь в горную долину. Там, вдали от нас, в густом темном лесу на нее напал мужчина и надругался над ней. Думаю, это был бродяга, грабитель с большой дороги, скрывающийся в лесу от правосудия, или убийца. От него разило алкоголем, он был пьян, но его сила была чудовищной. Глумясь над моей сестрой, этот выродок пел песню. Это было страшнее всего, Людвиг. Почему? Этого я не знаю, но твоя мать, Марта, то и дело повторяла: «Та мелодия, Иоганн… Это было отвратительно, самое ужасное, что я когда‑либо слышала… Старинная песня на забытом наречии, смеси французского и бретонского. Ее сочинил один средневековый трубадур. Он поведал мне легенду, древнюю историю…» Я усомнился в том, что простой бродяга знал древние наречия или песни бардов, но Марта уверяла, что так оно и было…

Надругавшись над моей сестрой, бродяга повалился на бок и захрапел. И тогда Марта, храбрая глупая Марта, прыгнула на него сверху и обхватила его толстую шею руками. Она душила его до тех пор, пока мерзавец не побагровел и его лицо не приобрело синий оттенок. Пальцы Марты были тонкими, слишком слабыми, чтобы задушить его до смерти, но, слава Богу, ее сил хватило на то, чтобы схватить камень и размозжить ему голову. Всю ночь Марта поднимала и опускала камень на ненавистное лицо, пока оно не превратилось в кровавую клоаку. Она желала уничтожить того, кто посмел покуситься на самое святое и чистое – на ее тело. Всю ночь она провела у трупа насильника. Не закричала, не позвала на помощь. Просто сидела и ждала. Мы искали ее до самого рассвета, но так и не нашли. Тогда мы вернулись в гостиницу за подкреплением и продолжили поиски. Наконец, мне повезло. Она сидела на подстилке из сухих листьев, полуголая, а рядом лежал обезображенный, окровавленный труп. Марта не произнесла ни слова. Она взглянула на меня пустыми глазами, а потом упала в обморок. Я не подал сигнала остальным, желая спасти сестру от суда и тюрьмы. Я спрятал тело того насильника, забросав его валежником и камнями. Потом, с Мартой на спине, покинул место преступления. Когда я был уже далеко от того места, позвал на помощь, чтобы собрать людей. Вот и все, Людвиг. Ты – сын насильника, который, зачиная тебя, пел неведомую древнюю песню. После тех ужасных событий мы обосновались в хижине на берегу Кенигсзее, в Берхтесгадене. Там, вдали от посторонних глаз, Марта выносила тебя. Я ни на шаг не отходил от нее. «Иоганн, дорогой брат, как только родится мой сын, я погибну. Я чувствую, что‑то творится в моем чреве. Не могу объяснить, но чувствую, что жизнь моего сына будет столь же ужасна, как и его зачатие».