Гор Видал - Империя

Перед портиком Хэй остановился, посмотрел на окно кабинета, который он занимал тогда на пару со старшим секретарем президента Джоном Г. Николэем; он словно надеялся, что сейчас из окна выглянет он сам, с лихими усами, и взглянет на себя будущего с… отвращением, подобрал он точное слово. В отличие от многих стариков, он не забыл, каким был в юности. Тот юноша еще существовал, надежно упрятанный под старческой оболочкой.

Карл Лефлер, главный швейцар, поджидал его; очевидно, телефонная связь между Белым домом и шедевром мистера Мюлле работала исправно.

— Мистер секретарь, сэр. — Коренастый немец (в его время привратниками служили только ирландцы) провел Хэя в холл, где огромная, удивительных размеров ширма от Тиффани, фантастическое изделие из цветного стекла и затейливых латунных перемычек, поднималась от мозаичного пола до украшенного лепниной потолка — вклад элегантнейшего из президентов, Честера Алана Артура [44] Артур, Честер Алан (1829–1886) — 21-й президент США (1881–1885). , отважившегося сделать то, чего хотели, но на что не решались все другие президенты. Он возвел эту перегородку, чтобы скрыть официальные апартаменты — Красную, Синюю и Зеленую гостиные — от глаз множества людей, приходивших к президенту по делу; личный кабинет и жилые покои, как и раньше, во времена Линкольна, располагались на втором этаже, куда вела ветхая старая лестница слева от входной двери. Хэй заметил, что тяжелые перила темного дерева ярче, чем обычно, поблескивали от пота нервных ладоней соискателей должностей. И в данный момент больше десятка людей спускались и поднимались по лестнице.

Подведя Хэя к лестнице, швейцар сказал:

— Мистер Маккинли у себя в кабинете. — Как будто президент мог быть в котельной. Хэй вдруг подумал, что он не поднимался по этой лестнице с линкольновских времен. Хотя при президенте Хейсе [45] Хейс, Резерфорд Берчард (1822–1893) — 19-й президент США. он занимал должность заместителя государственного секретаря, его ни разу не вызывали к президенту. Так, сопровождаемый сонмом духов, не в последнюю очередь своим собственным, Хэй вошел в длинный коридор, разделявший второй этаж на официальную, восточную часть, где он теперь находился, и личные апартаменты — в западной. Овальная библиотека, это ничейное пространство посередине, повторяло овальную форму Синей комнаты внизу. Верхнюю овальную комнату Линкольн использовал как гостиную; другие президенты устраивали там себе кабинет.

Коридор остался таким же; иным стал мир. Там, где когда-то были газовые фонари, горели электрические лампы, и провода во всех направлениях пересекали обшарпанные стены. К счастью, не радующие глаз оранжереи в избытке поставляли цветы и растения, и они стояли на всех столах и во всех углах, поэтому запах табака и виски, извечно сопутствующий политическим деятелям, был едва уловим среди многочисленных роз. Энергичные современные молодые люди с решительным видом направлялись в приемную, где ежедневно собирались просители. Впечатление бурлящего современного делового центра в какой-то мере сводил на нет пол: он не только скрипел от каждого шага, но и вибрировал всякий раз, когда по улице проезжал трамвай. Термиты, подумал Хэй, и понял, что вернулся домой.

Он вошел в свой старый кабинет, выходящий теперь окнами на его собственный дом на другой стороне Пенсильвания-авеню, и был слегка разочарован, когда с ним поздоровался не он сам, молодой, а Джордж Б. Кортелью, второй секретарь президента.

— Мистер Хэй! — Коротышке с правильными чертами лица Кортелью было за сорок, он носил короткую стрижку и короткие усики. Маккинли с нехарактерной для него решительностью взял в помощники некоего Портера, щеголя из Коннектикута, но тот оказался ужасающе беспомощным, и Маккинли с характерным для него тактом возложил обязанности Портера на Кортелью, сумев никого при этом не обидеть. — Вы не можете себе представить, сэр, как я счастлив и какое облегчение испытываю от того, что вы здесь и что здесь — именно вы.

— Ваш предшественник? — Хэй окинул взглядом кабинет.

— Я всегда сидел спиной к окну. Вот тут стояла печка. Теперь, я вижу, у вас паровое отопление. Зимой здесь бывает холодно.

— В этой комнате я часто о вас думаю. И о мистере Николэе.

— В самом деле? — Хэй не мог поверить, что двух молодых людей давно ушедшей эпохи кто-то помнит. Кроме их самих, больных и старых. Николэй все время недужит. К счастью, ему положили небольшую пенсию за службу исполнителем в Верховном суде; еще кое-что перепадает за переиздание книг о Линкольне, которые он написал и сам, и совместно с Хэем.

— Особенно часто я вас вспоминал этим летом, когда шла война. Масштабы, конечно, не те, но все-таки…

— Но волнения те же, — кивнул Хэй. — Начиная, никогда не знаешь, чем дело кончится.

— Вам повезло. Да и нам тоже везет. Пока, во всяком случае.

— Кортелью вышел с Хэем в коридор. — Мы многое изменили здесь со старых времен. Особенно когда тут жил мистер Кливленд. Секретарь, я имею в виду Портера, расположился в угловом кабинете в конце коридора, а кабинет президента посередине. Есть еще комната для заседаний кабинета министров, она смежная с Овальной библиотекой. Президент не терпит публики, поэтому он перебрался из своего кабинета (мы его теперь используем для посетителей) в комнату кабинета министров, где и устроился, по его словам, со всеми удобствами на краешке длинного стола для заседаний.

— Как он?

— Утомлен. Это постоянное давление с Капитолийского холма…

— Сенат?

— Сенат. В довершение всего у него резь в глазах, не может читать мелкий шрифт, головные боли. Он мало двигается, я все твержу, что тут он сам виноват. Раньше хоть ездил верхом. Теперь бросил. — Кортелью остановился у темной красного дерева двери в комнату кабинета министров. У двери дежурил швейцар. Кортелью подал ему знак открыть дверь, сам остановился в дверях и объявил:

— Мистер президент, к вам полковник Хэй. — Кортелью закрыл дверь за Хэем, который пересек бывшую гостиную и подошел к длинному столу, в торце которого под причудливым бронзовым канделябром стоял Уильям Маккинли, человек среднего роста с широким, полным, гладко выбритым лицом и большим, скрытым элегантной пикейной жилеткой животом. Сюртук был расстегнут и обрамлял припрятанное элегантным покроем брюшко; в президентской петлице как экзотический иностранный орден, сияла темно-красная гвоздика. Общее впечатление было внушительным и в высшей степени приятным. Улыбка Маккинли всегда предназначалась тому, с кем он говорил, и не производила впечатления вынужденной или заученной. Пожимая руку президенту, Хэй на мгновение заглянул в его большие, необычайно выразительные глаза — хотя что они могли выражать, кроме общего расположения? — и вдруг неизвестно по какой причине подумал, что если Линкольн был первым бородатым президентом, то Маккинли стал первым гладковыбритым президентом нового поколения. Почему я об этом подумал? спрашивал себя Хэй. На его месте Адамс обрисовал бы некое широчайшее, в духе Плутарха, историческое различие между двумя образцами, а ему не пришло на ум ничего, кроме бороды и цвета волос. Президент, заметил Хэй, не подкрашивал свои седеющие волосы, в отличие от него самого, который недавно начал пользоваться Клариной «Особой дамской хной». Клара говорит, что он хочет оставаться молодым дольше всех; она права.