Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

– Что о нем-то самом слышно? – спросил Краевский.

– Под величайшим секретом могу сообщить: дело о нем, кажется, закончено. Ожидают пустякового наказания…

– Все у Лермонтова не вовремя выходит, – сказал Краевский. – Когда отношения с Францией на ниточке висели, вздумал стреляться с сыном посла. Теперь, когда Россия терпит поражения на Кавказе, Михаил Юрьевич…

В кабинет вошел без доклада Владимир Федорович Одоевский.

– О Лермонтове идет речь, господа? Читаю его роман, ночь не спал. Однако же понять не могу: откуда у молодежи нашей этакое холодное отчаяние? Нет, мы иначе начинали… А какой талантище – боже мой, какой сердцевед! И эта несчастная дуэль… Сохрани бог, чтобы не упекли его на Кавказ! Там, говорят, готовится ужасное кровопролитие. – Владимир Федорович отвел в сторону Краевского. – Надеюсь, «Отечественные записки» не замедлят с рецензией?

– Белинский, быв у меня вчера, сулил написать необыкновенную статью.

– Прекрасно! – одобрил Одоевский. – Ему мыслей не занимать стать, а ведь и в самом деле есть о чем поговорить в связи с романом. Современные герои не боятся явиться на суд нравственности со всеми своими душевными язвами… А каково в подробностях мнение Виссариона Григорьевича?

– Ну, батенька, разве Виссариона Григорьевича поймешь, когда он впадает в восторг… Признаюсь, в таком градусе я его давно не видел.

– Любопытно будет почитать его статью, – сказал Одоевский. – Первые отзывы о романе, которые я слышал, немало меня удивили. Говорят, представьте, безнравственная книга.

– Да ну? – удивился Краевский. – И Белинский мне сказывал: «Святоши наши непременно закричат о безнравственности». А в книжной лавке жаловались – не бойко покупает публика «Героя».

– Да что ж они хотят? Если не ошибаюсь, прошло только три дня, как книга вышла из типографии. Но предчувствую, Андрей Александрович, вокруг этого романа разгорятся страсти…

– Так Лермонтову на роду написано.

– Удивительно беспокойный человек! – согласился Владимир Федорович. – Искренне его люблю. Всей душой расположен. Но не могу понять этой резкости суждений… Ну, выпустил во Франции новый роман Мюссе – «Исповедь сына века». Очень тонкий роман. Горькая исповедь сына горестного века… А ведь в «Герое нашего времени» психологический портрет набросан смелой кистью еще ярче и острее! Читаешь этот роман и слышишь – стучится в твое сознание какая-то беспокойная правда… И ловишь себя на том, что начинаешь думать черт знает о чем, во всяком случае, не о личной судьбе Печорина… У вас, Андрей Александрович, рождается такое настроение?

– Я, Владимир Федорович, думаю прежде всего о том, чтобы не опоздать с отзывом в «Отечественных записках». Вот мое всегдашнее настроение. А Лермонтова, украшающего наш журнал, мы, конечно, никому не уступим.

Андрей Александрович говорил бодро и решительно. Во-первых, он уже застраховался повестью графа Соллогуба; во-вторых, дело о дуэли Лермонтова, судя по всем справкам, было закончено, а редактора «Отечественных записок» никто не беспокоил. Ни стихи, ни проза Лермонтова, по-видимому, не привлекли на этот раз никакого внимания. Прежние страхи рассеялись, как дым. Андрей Александрович жаждал новых лавров.

– Уверен, что статьей Белинского о романе Лермонтова, – сказал он, – наш журнал привлечет всеобщее внимание читателей. Но осторожности и беспристрастности ради я буду просить вас, Владимир Федорович, непременно познакомиться с этой статьей, как только представит ее Белинский. Он для этого романа все на свете забыл.

Действительно, к критику «Отечественных записок» попал один из первых экземпляров «Героя». Едва открыл он роман, в комнате его, казалось, остановилась жизнь. Даже цветы были заброшены.

По-прежнему на столе, на книжных полках был идеальный порядок и все жилище блистало безукоризненной чистотой. Хозяин лежал на диване и не мог оторваться от книги. Повести Лермонтова, ранее частично печатавшиеся в «Отечественных записках» и так хорошо знакомые Белинскому, приобрели совсем новый смысл: вместо собрания этих повестей перед ним был стройный роман, посвященный единому герою. Личность героя соединяла эти ранее разрозненные повести, и соединяла их лучше, чем любой сюжетный ход.

Чем дальше читал роман Виссарион Григорьевич, тем больше видел, как сложны противоречия в душе героя. И не терпится критику узнать: приведут ли эти противоречия к гармонии, к благостному примирению героя с самим собой и с жизнью? Автор медлил с ответом.

Прочитаны первые повести. Уже решилась судьба княжны Мери. Все тот же холодный пепел в опустошенной душе Печорина. А может быть, глубоко под ним, в самых тайниках, все-таки течет и бурлит поток раскаленной лавы и вот-вот вырвется наружу? И воскреснет для новой жизни опустошенная душа?

Ответа в романе нет. А герой его уже выходит на дуэль. Критик начинает читать внимательнее, словно хочет узнать мысли не только героя, но самого автора, и все еще ждет: будет ли наконец примирение героя с жизнью? Но не знает и не хочет автор никакого примирения. Все язвительнее становится герой романа к самому себе и ко всему окружающему. Сквозь его сарказм видятся и беспощадное осуждение, и безнадежное отчаяние, и полное неверие в силу жизни.

Роман был давно прочитан, а критик часами сидел неподвижно на диване.

Виссарион Григорьевич снова потянулся к книге, развернул последнюю страницу:

«Я люблю сомневаться во всем; это расположение не мешает решительности характера…»

– Опять это сомнение! – восклицает критик. – Но кто же говорит – автор за героя, или герой за автора, или автор вместе с героем?

Когда повесть «Фаталист» печаталась в «Отечественных записках» как самостоятельное произведение, эти строки могли не обратить особого внимания, Теперь, когда перед читателем раскрыта вся внутренняя жизнь Печорина, герой романа приходит к решительному и убийственному итогу: от сомнений в благе жизни к отказу от нее. А как отделить мысли Григория Александровича Печорина от собственных мыслей Михаила Юрьевича Лермонтова?

Белинский навел справки, когда, как и где можно повидать арестованного поэта.

А потом опять проводил долгие часы в нерешительности. Явись к нему, а он, всегда такой подчеркнуто вежливый и далекий, холодно спросит: «Чем, Виссарион Григорьевич, могу служить?»

– Короче говоря, я решился преодолеть свою стеснительность, Михаил Юрьевич, и вот я здесь.

Гость говорит отрывисто, все еще не отделавшись от смущения, и одновременно рассматривает убогую обстановку камеры в Ордонанс-гаузе.

– Только прошу вас, – продолжает он, обращаясь к поэту, – скажите мне прямо, без всяких церемоний, вовремя ли я пришел?