Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

– Милости прошу, – отвечает Лермонтов, несколько удивленный неожиданным визитом. – Впрочем, слава богу, я ведь не хозяин этого салона. Воспользуемся же предоставленной нам от казны гостиной. Садитесь, Виссарион Григорьевич!

Белинский присел к столу, но так, будто действительно зашел на минуту.

– Я прочел ваш роман, – начал он.

– Догадываюсь. И тем более рад вас видеть: высказать прямо автору свое мнение куда лучше, чем переговариваться на страницах журнала. Впрочем, роман мой не был для вас большой новостью.

– Напротив, – горячо возразил Белинский, – он поражает новизной! Новые повести, включенные в роман, бросают полный и неожиданный свет на все ранее напечатанное.

– Мне самому стало ясно, что первые повести, задуманные как собрание отдельных повестей, не достигнут цели, если читатель не увидит всей внутренней жизни героя…

Лермонтов раскурил трубку и выпустил густой клуб дыма.

– Да кто же он такой, ваш Печорин? – нетерпеливо спросил Белинский.

– Я полагал, что название романа, над которым долго думал, дает ясный ответ на ваш вопрос.

– А что же значит в таком случае название романа?

– Оно объясняет зависимость характера и судьбы героя именно от нашего времени. Простите за краткость, но иначе, право, не умею ответить.

Лермонтов смолк.

– Ну вот, – сказал разочарованно Белинский, – не выйдет, стало быть, разговора… Что с вами поделаешь? Не буду надоедать.

Белинский говорил с большой грустью. Он встал, собираясь уходить.

– Нет, нет! – вдруг непривычно горячо сказал Лермонтов и подошел к гостю. – Раз пришли, так поговорим, если имеете время. У меня, как видите, особых занятий нет. А за глупую привычку отмалчиваться простите. Она – дань многим обстоятельствам моей жизни. Если хотите начать разговор о Печорине, извольте! Мой Печорин – эпитафия тем, кто сходит со сцены, отыграв свою историческую роль.

– Но ведь в Печорине заложен могучий дух, – возразил Белинский.

– Обреченный, однако, на бездействие, – продолжал Лермонтов. – Заметьте: закономерно обреченный и попусту растраченный, если мне удалось это показать.

– Еще бы не удалось! Именно такова праздная деятельность Печорина, которая столь ярко изображена в романе.

– Удачное слово, – согласился поэт, – лишь праздная деятельность и остается уделом Печориных.

– Но только ли Печориных? – серьезно спросил Белинский.

– Простите, не совсем вас понимаю, – поэт глянул пристально на гостя. – Я имел в виду именно лучших представителей нашего светского общества. Прочие в счет не идут.

– Я не о них, – настаивал Белинский. – Я имею в виду людей, не принадлежащих к тому сословию, которое представляет в романе Печорин. Есть у нас другие сословия. Роман ваш не дает ответа на вопрос, могут ли они с пользой жить и трудиться в России.

– За примерами недалеко ходить, – отвечал поэт. – Сошлюсь на вас, Виссарион Григорьевич.

– Не ссылайтесь! Прокляты моя жизнь и работа! Я с гордостью называю себя литератором, но подумайте, что значит кричать в пустыне, говорить и чувствовать, что задыхаешься, что твой рот плотно заткнула цензура. Ни одного подлеца не смей тронуть…

– Ну вот, – с каким-то удовлетворением подтвердил Лермонтов, – следовательно, условия наши таковы, что, с одной стороны, рождаются Печорины, а с другой – каждый, кто захочет действовать разумно, немедленно ощутит проклятое ярмо, хотя, признаюсь, я и не показал этого в романе.

– Но что же делать, – с горячностью возразил Белинский, – если это ярмо сильнее нас и будет до времени существовать независимо от наших намерений?

– Об этом каждый может прочесть в ваших статьях. Но позвольте признаться, Виссарион Григорьевич, я вам не верю.

– Пусть так! Мои статейки вызвали резкое суждение у многих. Иные не понимают, иные не хотят понять. Но как бы ни была гнусна наша действительность…

– Оригинальное вступление к проповеди примирения с ней! – перебил, улыбаясь, Лермонтов.

– Если бы я мог, я говорил бы об этом в каждой статье, – подтвердил Белинский.

– И не встретили бы, думаю, возражения у многих читателей. Но та же самая действительность и зажимает вам рот.

– Именно так! Хотя ох как хочется бить нашу похабную действительность по морде! – вдруг заключил Белинский.

– Так и бейте на здоровье!

Белинский отрицательно покачал головой.

– Бессильный и бесполезный жест, – сказал он. – Человеку ничего не дано изменить. Этому учат нас история и философия.

– Я понимаю философию, – перебил Лермонтов, – когда она учит жить. И я отбрасываю, как негодную ветошь, те учения, которые затемняют мне мое собственное предназначение.

– А жизнь даже знать не хочет наших рассуждений, – разгорячился Белинский, – и вы сами, начертав характер Печорина, клевещете на своего героя.

– Клевещу? – удивился поэт. – Объяснитесь!

– Извольте. Настанет, не может не настать торжественная минута, когда противоречия духа Печорина разрешатся; бессильная борьба непременно кончится воскресением человека.

Лермонтов слушал внимательно, чуть-чуть иронически улыбаясь.

– Я не очень верю в воскресение мертвых, – сказал он.

– Мертвых? – ужаснулся Белинский. – Стало быть, вы сами, изобразив могучий дух Печорина, обрекаете его смерти?

– Не я, – перебил поэт, – мой герой обречен историей. Я говорил вам и опять повторяю: Печорин – эпитафия тем, кто до сих пор думал, что они делают историю России… Но довольно о вымышленных героях.

– Нет, Михаил Юрьевич, не довольно! – сурово сказал Белинский. – От меня не отмахнетесь. Говорю не за себя, но за многих, кто задумывается над участью Печорина. Слишком больной вопрос вы затронули. И я же говорю вам: вы оклеветали его как человека… Думаете, путаюсь в неразрешимых противоречиях? Нимало! Сам я следовал за судьбой его в романе с биением сердца… Вы говорите: «Не верю в воскресение мертвых». А я и тысячи людей, сохранивших живую душу, у вас спросят: коли так, куда же вы своим неверием зовете?

Белинский должен был прервать речь, его замучила одышка.

– Я и к вам пришел, Михаил Юрьевич, чтобы сказать – нет ничего страшнее голого отрицания.

– Еще важнее указать болезнь, не прибегая к успокоительной лжи, – возразил поэт. – Но сохрани бог возомнить себя лекарем-чудотворцем!

– А я, – отвечал Белинский, – горячо верю в то, что при таком рассудочном и озлобленном взгляде на жизнь – вы храните в душе семена глубокой веры в достоинство жизни и в достоинство людей.

– Дай бог! – Лермонтов улыбнулся. – Дай бог! – повторил он. – Во всяком случае, пора нам подумать о других героях. Пушкин положил начало этим поискам. Имею в виду хотя бы «Капитанскую дочку». Когда читал, мне было даже странно: еще будучи в юнкерской школе, я стал сочинять роман из времен Пугачева. И в этом совпадении я увидел для себя великую честь. Но мой роман, конечно, остался недоконченным. Скучен показался мне мой романтический герой, окрещенный по романтической традиции Вадимом. А вот теперь, когда обращаюсь к жизни и ищу действователей, снова возвращаюсь мыслями к той же эпохе.