Алексей Новиков - Последний год

…Теперь на Псковщине стоят трескучие сретенские морозы. Скрипят на морозе полозья саней, в которых везут гроб Пушкина в Святогорский монастырь. Закутавшись с головой в дорожную шубу, едет в Тригорское Александр Иванович Тургенев, а рядом с ним сидит жандармский капитан.

В Тригорском встретили нежданных гостей Прасковья Александровна и младшие ее дочери, совсем маленькие девочки, сменившие разъехавшихся старших дочерей. Прасковья Александровна уже знала о смерти Пушкина, но только из писем. Дочь свою Евпраксию еще не видала.

Хозяйка радушно угощала гостей чем бог послал и украдкой испуганно поглядывала на жандармского капитана. Разговор не ладился, к тому же путники спешили в монастырь.

В монастыре установили гроб в церкви, распорядились насчет рытья могилы и вернулись ночевать в Тригорское.

Неутомим был жандармский капитан, но и его одолела наконец усталость. Капитан ушел спать.

Александр Иванович остался наедине с хозяйкой. Только теперь он мог рассказать ей обо всем, что произошло в Петербурге, но, кажется, самым наглядным свидетельством всех петербургских событий был для тригорской помещицы гость в голубом мундире. С опаской спрашивала Прасковья Александровна: чего ради приставлен к Тургеневу этакий караул? Как мог, успокаивал ее тревогу Александр Иванович и просил непременно отписать ему все, что узнается от баронессы Вревской.

Прасковья Александровна обещала и, вернувшись мыслями к Пушкину, топила каждое слово в горьких слезах. Плакала и опять оглядывалась на двери, за которыми почивал необыкновенный гость…

Под утро путники выехали в Святогорский монастырь. Туда пришли крестьяне из Михайловского. Могилу все еще рыли. В церкви пели последнюю панихиду. Когда открывались двери, было отчетливо слышно, как ударяются заступы о промерзшую землю.

В седьмом часу утра вынесли из церкви гроб. Подле него шел, зевая, невыспавшийся жандармский капитан. Опустили гроб в могилу. Застучали комья земли, ударяясь о гробовую крышку…

Когда все было кончено, Тургенев взял горсть земли со свежей могилы и несколько сухих ветвей с дерева, которое росло рядом. Жандарм наблюдал, не скрывая любопытства; впрочем, ни о чем не спросил.

Только в Пскове он, спеша в Петербург, расстался наконец с Тургеневым. Александра Ивановича удержала обычная его любознательность – надо было осмотреть псковские древности.

Приехав в Петербург, Тургенев не забывал о хозяйке Тригорского. Что нового узнает она от своей дочери, которой доверился Пушкин в роковые для него минуты? Несколько раз будет запрашивать Александр Иванович, пока наконец придет ответ:

«Теперь пишу вам без боязни, чтобы нескромные глаза не взглянули на мои строки… – Сейчас откроет что-то очень важное Прасковья Александровна: – Мы не будем спокойны, пока не скажете откровенно, не навела ли вам незабудка какой новой неприятности…»

О ком она говорит? О госте в голубом мундире, появление которого в Тригорском так ее поразило? Но ведь объяснял же Александр Иванович ясно, что сопровождает гроб Пушкина по прямому распоряжению царя. Может быть, пишет так иносказательно госпожа Осипова о незабвенном поэте?.. Вот и изволь разгадывать тригорские ребусы! И еще подчеркивает Прасковья Александровна, что пишет на этот раз без боязни нескромных глаз:

«…многое бы должно вам рассказать, чтобы вполне изъяснить все, что у меня на душе, и что я знаю… – Письмо только дразнит своей таинственностью: – …ужас берет, когда вспомнишь всю цепь сего происшествия…»

Вот и все. Никогда ни словом не обмолвится почтенная госпожа Осипова о том, что рассказывала ей Зизи, что узнала Зизи в Петербурге от самого покойника. И заключит осторожная владелица Тригорского свое письмо утешением Александру Ивановичу, взятым из священного писания: «Блаженны изгнанные правды ради, блаженны жаждущие правды, яко те насытятся».

Где же правда о гибели Пушкина?

Если немели уста тригорской помещицы, писавшей Тургеневу с оказией, минуя почту, то что же сказать о тех, кто жил в императорской резиденции? Софья Николаевна Карамзина писала брату в Париж:

«Бедный, бедный Пушкин! Как он должен был страдать все три месяца после получения этого гнусного анонимного письма, которое послужило причиной, по крайней мере явной причиной несчастья столь страшного…»

Итак, Софи писала о причине явной. Стало быть, были и другие причины, тайные? Но останавливается в начатом разбеге ее перо.

Андрей Николаевич Карамзин, бережно хранивший семейные письма, приходившие из Петербурга, мог бы перечитать одно из предыдущих писем сестры. Правда, Софи писала его до свадьбы Дантеса, когда многому сама не верила. Но и тогда знала она со слов самого Пушкина, может быть, самое важное.

«Слышал бы ты, – писала тогда Софи, – с какой готовностью он рассказывал сестре Екатерине о всех темных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории; казалось, он рассказывает ей драму или новеллу, не имеющую никакого отношения к нему самому».

Вот и настало время вспомнить «новеллу», слышанную от Пушкина, пусть бы даже была наполовину создана «новелла» воображением поэта. Может быть, в ней-то и крылись тайные причины несчастья столь страшного?

Но уже произошли многие события. Ведь Софья Николаевна сама шла под жандармским караулом в ту ночь, когда переносили гроб Пушкина в Конюшенную церковь. Теперь будет молчать Софи о всяких «новеллах», в свое время рассказанных Пушкиным. Андрей Николаевич Карамзин прочтет в новом письме лишь ничего не значащую, зато вполне безопасную фразу:

«Я не могу тебе сказать, что именно вызвало эту дуэль, которую женитьба Дантеса делала, казалось, невозможной, и никто ничего не знает…»

Никто? И даже Петр Андреевич Вяземский? Петр Андреевич в минуту откровенности знай твердит:

– Не скоро доберешься до разрешения этой темной и таинственной истории… Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина…

Петр Андреевич волнуется не зря. Его вместе с Жуковским обвиняют перед государем в том, что Пушкина положили в гроб во фраке, а не в камер-юнкерском мундире. Обвиняют Вяземского и в том, что он с каким-то значением положил в гроб Пушкина свою перчатку. Жуковскому еще хуже: тайная агентура донесла, что он перед запечатанием кабинета Пушкина будто бы похитил какие-то особо дерзкие рукописи…

Как тут скажешь хотя бы одно неосторожное слово?

Весть о смерти Пушкина идет от города к городу, от сердца к сердцу. Дошла до Воронежа. В горести воскликнул Алексей Кольцов:

– Прострелено солнце!

Но солнце пушкинской поэзии по-прежнему светит людям. В Воронеже или в какой-нибудь заштатной Чухломе, на московских землях или на волжских берегах, коли нет у людей пушкинской книги, тогда наперебой просят у счастливца заветную тетрадь, чтобы переписать пушкинские стихи.