Алексей Новиков - Последний год

Король Голландии, конечно, не допустит такой громогласной уступки русским либералам, как не склонен уступать и тем, кто подтачивает его собственный трон.

Впрочем, барон Луи все еще не расставался с надеждой: должен опомниться русский император! Не может он играть на руку партии Пушкина!

Выпады со стороны этой неуловимой партии продолжались. В тот же день, когда царь написал личные письма, он слушал очередной доклад Бенкендорфа.

– Вот, ваше величество, анонимное письмо, полученное по почте господином Жуковским, – Александр Христофорович положил перед царем письмо от неизвестного, «живущего уже четвертое царствование», потом извлек из портфеля еще одно анонимное письмо, полученное по городской почте другим царедворцем – графом Орловым. – Рука сходная, ваше величество, и партия одна.

Николай Павлович изучает письма. В письме, присланном Орлову, особо явственны чаяния неуловимой партии.

«Ваше сиятельство! – пишет неизвестный графу Орлову. – Лишение всех званий, ссылка на вечные времена в гарнизон солдатом Дантеса не может удовлетворить русских за умышленное, обдуманное убийство Пушкина…»

Царь углубляется в дерзновенное письмо Автор его перешел от убийства Пушкина к общему положению России:

«Дальнейшее пренебрежение к своим верным подданным, увеличивающиеся злоупотребления во всех отраслях правления, неограниченная власть, врученная недостойным лицам, – все порождает более и более ропот и неудовольствие в публике и в самом народе».

Царь отрывается от чтения. Неужто укроется от возмездия неуловимый враг? К гневу императора присоединяется извечный страх, который испытывает он со дня восшествия на престол. Тогда одних из «друзей 14 декабря» он повесил, других отправил в сибирские рудники, поручил борьбу с крамолой верному из верных, Бенкендорфу, – и что же? Идут годы – не умолкает голос смуты.

«Ваше сиятельство, – продолжает неведомый автор в письме к графу Орлову, – именем вашего отечества, спокойствия и блага государя («Он еще рядится в овечью шкуру, этот матерый волк!») просят вас представить его величеству о необходимости поступить сообразно с желанием общим, выгоды от того произойдут неисчислимые, иначе, граф, мы горько поплатимся за оскорбление народное и вскоре!»

Это звучит как прямая угроза мятежом. Император смотрит на подпись. Кто этот таинственный «К. М.»? Еще раз сличил руку в обоих письмах. Действительно схожи.

– По почерку и подписи, – отдает приказание царь, – надобно во что бы то ни стало добраться до сочинителя. Узнаешь имя автора – даю слово, его дело не затянется.

Александр Христофорович склоняет лысеющую голову в знак полного понимания. Однако легкое ли дело – обнаружить проклятое инкогнито! Сегодня один, завтра другой… Впрочем, пока не иссякнут подобные происшествия, прочнее утвердится Третье отделение.

– По обязанности, возложенной на меня вашим величеством, – говорит граф Бенкендорф, – считаю необходимым изобличить не только подобных зловредных шептунов, но уничтожить самый дух непотребства.

– Именно – дух непотребства! – Император в волнении ходил по кабинету. – Для того не пощажу ни труда, ни самой жизни… К слову, граф! Когда освободишь столицу от Пушкина? Какие причины промедления?

Гроб Пушкина третий день стоял в подвале Конюшенной церкви, за наглухо закрытыми дверями. Ворота, ведущие на церковный двор, тоже были на запоре. На безлюдной площади одиноко маячили шпионы Третьего отделения.

– Единственная причина промедления та, – отвечал Бенкендорф, – что задерживался до сего дня назначенный вашим величеством для сопровождения гроба действительный статский советник Тургенев.

– А коли не занят Тургенев никакой службой, то давно надлежало присоветовать ему не мешкать…

– Сегодня в ночь отправится по назначению, ваше величество!

– Ни часу доле! Какие меры взяты для наблюдения в пути?

– Для сего назначен весьма расторопный капитан корпуса жандармов.

Император начинает успокаиваться.

– Псковскому губернатору указания даны?

– Отосланы вчерашним днем, ваше величество!

Третье отделение работало не покладая рук. Псковскому гражданскому губернатору было послано помощником Бенкендорфа подробное указание:

«Имею честь сообщить вам волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю присовокупить, что отпевание тела уже здесь совершено».

На площади у Конюшенной церкви все еще маячат тайные агенты графа Бенкендорфа. То пройдется один из них с видом случайного прохожего, то сойдутся они и беседуют, как встретившиеся знакомцы, то, разойдясь, топчутся на морозе, дожидаясь смены.

Петербург жил, казалось, обычной жизнью. Спускался вечер. В лавках зажигали ранние огни. Никогда, однако, не бывало столько покупателей у книгопродавцов, как сейчас. Правда, покупатели незавидные – не в бобрах и не в енотах, однако же повылезали из всех закоулков…

Люди нарасхват покупали сочинения Пушкина. И, купив, бережно несли, как драгоценную память.

К театрам мчались семейные кареты и одиночные упряжки. Шли толпами усталые работные люди.

Потом стали закрывать лавки и самые жадные из купцов. Пустели улицы. Только будочники выглядывали из полосатых будок, провожая строгим взглядом запоздалого прохожего.

И вдруг на площади возле Конюшенной церкви засуетились дежурные шпионы. По приказанию явившегося сюда жандармского капитана сняли увесистый замок с дверей церковного подвала. Заскрипели тяжелые двери. Первым вошел в подвал жандармский капитан. Гроб заколотили в ящик, вынесли и поставили на сани. На этих же санях примостился Никита Козлов, старый слуга Пушкина. В переднюю тройку лихо вскочил жандармский капитан. Вслед за гробом ехал в возке с почтальоном Александр Иванович Тургенев.

Поезд стремительно промчался к заставе по безлюдным улицам.

Корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Юрьевич Лермонтов передал свои стихи князю Владимиру Федоровичу Одоевскому.

Владимир Федорович и раньше знал этого корнета по его склонности к музыке, по встречам на музыкальных собраниях у графа Виельгорского. Подозревал он нелюдимого молодого человека и в тайной тяге к изящной словесности. А перед ним оказался истинный поэт, способный глаголом жечь сердца. Можно ли было ждать лучшего венка Пушкину?