Алексей Новиков - Последний год

Белинский мог откликнуться на смерть Пушкина только в письме, которое отправил в Петербург:

«Бедный Пушкин! Вот чем кончилось его поприще! Смерть Ленского в «Онегине» была пророчеством… Как не хотелось верить, что он ранен смертельно, но «Пчела» уверила всех. Один истинный поэт был на Руси, и тот не совершил вполне своего призвания. Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?»…

Письмо было адресовано Краевскому. Понятия не имел Белинский о том, что Краевский устраивал заговор против пушкинского журнала. Как негодовал Андрей Александрович на московского критика за его отзыв о втором номере «Современника»! Какими только словами не честил он Белинского в то время, беседуя с князем Одоевским!

Но теперь, став издателем «Литературных прибавлений», Краевский намеревается заарканить именно Белинского и привлечь его к работе в своем журнале, – разумеется, в желательном издателю направлении. О такой возможности он давно говорил князю Одоевскому, за что и был назван фантазером. И все-таки закинул удочку Андрей Александрович! Белинский в том же письме, где коротко сказал о смерти Пушкина, отвечал Краевскому. «…я не уступаю никому моих мнений, справедливы или ложны они, хорошо или дурно изложены». А оценивая «Литературные прибавления», и вовсе разошелся. «В журнале главное дело направление, а направление Вашего журнала может быть совершенно справедливо, но публика требует совсем не того, и мне очень прискорбно видеть, что «Библиотеке» опять оставляется широкое раздолье, что эта литературная чума, зловонная зараза еще с большею силою будет распространяться по России».

И кто этак пишет? Голодранец, оставшийся после закрытия «Телескопа» как рак на мели, изнуренный болезнью и дошедший до крайней степени нужды!

Смерть Пушкина ошеломила Виссариона Белинского. Казалось, унесла последние силы. Но стоило только подумать о тех, кто лишил Россию Пушкина, – и сейчас же возвращались силы, поднималась ярость, для которой не было выхода. Негде сказать правдивого слова о поэте, который был совершенным выражением своего времени и залогом великого будущего русской литературы. Негде писать Виссариону Белинскому о Пушкине, но с тем большим гневом обрушится он на литературную чуму и зловонную заразу. Связь этих мыслей очевидна, но не Краевскому же это объяснять. Придет время – и журнальный «хозяин» Краевский уступит Белинскому, даст ему возможность работать по велению его неподкупной совести. Это будет продиктовано веянием времени, запросами читателей и дальновидными расчетами Андрея Александровича на журнальный барыш.

«Поймут ли Пушкина? Поймут!» – отвечает себе Виссарион Белинский. Он сам будет считать своим первым долгом объяснить, что значит для России Пушкин и что таит в себе Россия, давшая миру Пушкина.

В Москве, как и в Петербурге, о нем идут разговоры везде, где есть люди, способные мыслить и чувствовать. О Пушкине льются пламенные речи в университетских коридорах. Да что университет! На окраине Москвы, в казенном здании больницы для бедных, в невзрачной квартире лекаря Достоевского, горько рыдал шестнадцатилетний подросток Федор Достоевский. И он ли один? Навстречу Пушкину поднималось племя младое, незнакомое. Оно начинало жизнь со знакомства с поэтом.

Белинский знал от Нащокина – ему, Белинскому, протянул Пушкин дружескую руку. Его звал в помощники по журналу. Не свершилось желанное. Но он все равно будет служить заветам Пушкина каждой написанной строкой.

В тот самый день, когда Белинский писал в Петербург, траурный поезд, отправившийся из Петербурга, был уже в Пскове. Опытный ездок Александр Иванович – и тот удивился: домчали гроб Пушкина до Пскова в девятнадцать часов!

Недолгими были хлопоты у губернатора. Получили новые бумаги к уездным властям – и снова в дорогу…

По мере приближения к Святогорскому монастырю все больше одолевала Тургенева настойчивая мысль – заехать в Тригорское. Еще в Петербурге слышал Александр Иванович, что перед дуэлью имел Пушкин важнейший разговор с дочерью владелицы Тригорского, баронессой Евпраксией Вревской. Как же не узнать тайное, что должно стать явным для истории?

Жандармский капитан не расставался с Тургеневым ни на минуту. По-видимому, его больше интересовали живые, чем мертвые. Оставили гроб Пушкина на последней почтовой станции, чтобы везли его прямо в монастырь, и поехали в Тригорское.

…Несколько месяцев назад Пушкин был здесь последний раз. В ту пору весна делала только первые, робкие шаги, но уже гомонили, хлопоча о гнездовье, озорные грачи. Синевой подернулись снега на Сороти. В перекличку с колоколами Святогорского монастыря звенел, сбегая с пригорка, проворный ключ.

В аллеях Михайловского парка ветер переговаривался со старыми липами. На липах медленно колыхались черные, мокрые ветви.

Печален был одинокий поэт. Здесь провел он годы заточения. Рядом с его кельей старая нянька Арина Родионовна вздыхала о горькой участи любимца.

Навсегда затихли ее медленные шаги. Не придут сюда ни Дельвиг, ни Пущин – друзья светлых лицейских дней. Одного давно уж нет в живых, другой далече. Разлетелись в разные стороны молодые обитательницы Тригорского. Только шумит да шумит опустевший парк.

Пушкин подолгу бродил по заснеженным аллеям. Что там, в Петербурге?..

А там известно что: царь, Бенкендорф, Уваров, великосветская чернь и холопы от литературы… Остановился, вглядываясь в светлеющие дали: что творится с Ташей? Молчат дремучие ели. Нет ответа.

Александр Сергеевич вернулся в дом. Стал писать в Москву, Погодину: «сегодня еду в Петербург…»

И уехал. По дороге остановился в Голубове, у Вревских. Ахнула от радости Евпраксия Николаевна. Потом долго, не торопясь, вспоминали былые годы, боясь пропустить самую малую безделицу. Счастлив тот, кто бережет воспоминания, если не суждено ему иное счастье.

«Поклон вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти…»

У крыльца усадьбы Вревских уже стоял почтовый возок. Пушкин заканчивал письмо поэту Языкову, с которым пировал когда-то и в Михайловском и в Тригорском. Написал о голубых волнах Сороти и тяжело вздохнул. Еще скована Сороть, но вот-вот освободится. А как сбросить оковы с самого себя?..

Рука снова потянулась к перу. Получит письмо в своей далекой деревне Николай Михайлович Языков и прочтет совсем неожиданные строки:

«Пришлите мне ради бога стих об Алексее божьем человеке, и еще какую-нибудь Легенду. Нужно».

Евпраксия Николаевна Вревская стояла на крыльце до тех пор, пока не скрылась кибитка за поворотом. Александр Сергеевич уезжал в Петербург, полный новых замыслов. Должно быть, потому все больше светлели, казалось, вешние дали…