Жозеф Кессель - Всадники

– Зачем так спорить? Я вижу, вижу, как сюда идет тот, кто один, без посторонней помощи, может вас рассудить… Гуарди Гуэдж.

Мальчик помолчал несколько секунд и, набрав в легкие как можно больше воздуха, крикнул изо всех сил:

– Пращур!

В чайхане воцарилась гробовая тишина, и слышен был лишь свист прилетевшего с вершин ветра. И на этот раз тишина возникла отнюдь не от праздного любопытства.

Должно быть, среди этих людей мало кто встречал в своей жизни старца, мало кто видел его воочию. Но вот имя его слышали все до единого. Из конца в конец земли афганской, из поколения в поколение деды рассказывали внукам о старике и повторяли то, что узнали от него. Ведь не было ни одной деревни, ни одного самого крошечного селения, каким бы отдаленным оно ни было, где бы он не побывал хотя бы один раз. А когда Гуарди Гуэдж посещал какое-либо место, то там его уже больше не забывали.

Бача слез с плеч хозяина. А тот подошел к старику, низко ему поклонился, взял за правую руку и через расступившуюся, словно по мановению волшебной палочки, толпу повел его вглубь террасы. Все с восхищением разглядывали Гуарди Гуэджа.

Сколько лет могло быть этому исхудалому старику с иссохшим, как пергамент, и изрытым морщинами лицом, продвигавшемуся вперед в бесформенной, свисающей широкими складками накидке, опираясь на такого же цвета, как и он, суковатую палку. Этого не знал никто на свете. Откуда он был родом, из какого племени? Ясно было только одно: не из монгольского. Он мог быть родом и из дикого Белуджистана, и из пустынь Систана, и из областей, граничащих с Ираном или с Индией… Он мог быть хазарейцем, пуштуном, таджиком или нуристанцем. Черты иссохшегося лица его были так размыты, так отполированы временем, что невозможно было разглядеть ни признаков расы, ни примет племени. А говорить он мог на любом языке, на любом диалекте, на любом наречии всех провинций. Он не был ни дервишем, ни гуру, ни шаманом. Но, подобно этим посвященным в тайны мудрецам, бродил по путям и дорогам, по тропам и тропинкам просторной афганской земли. Он исходил все долины бурных и шумных горных рек, знал берега Амударьи. Ногам его случалось попирать даже вечные снега Памира, не зря прозванного Крышей мира – человек там ни за что не смог бы выжить без мохнатых яков. А горячий песок пустынь так часто обжигал его босые ступни, что они у него стали черными. Давно ли он ходил вот так? Пожалуй, лишь его стершиеся следы могли бы ответить на этот вопрос. Какая сила вела его? Какая мечта? Мудрость? Фантазия? Вечное беспокойство? Ненасытная жадность до знаний? Он приходил, уходил, вновь появлялся через годы и годы. И везде, где он останавливался, он рассказывал новые чудесные истории. Откуда он черпал все свои знания? Его никогда не видели за книгой. А между тем он, казалось, сохранил в памяти все события многовековой истории Афганистана и имена всех людей, громко прозвучавших в здешних степях, горах и на перевалах. Он говорил о Заратустре, как если бы был его учеником, об Искандере, [3]как если бы следовал за ним от победы к победе, о Балхе, матери всех городов, как если бы был его гражданином, о гекатомбах Чингисхана, как если бы сам был обагрен кровью покоренных народов и похоронен под обломками разрушенных крепостей.

Он рассказывал также и о жизни в наши дни, и тогда образы пастухов и погонщиков верблюдов, чеканщиков по оружию и мастеров ковроткачества, исполнителей на домбре и горшечников из Иссталифа получались у него такими же выпуклыми и яркими, как и легендарные герои и вожди.

Подведя гостя к грубому топчану у стены, хозяин чайханы смиренно произнес:

– Нет у меня ни подушек, ни одеял, чтобы уложить и накрыть тебя, о Пращур… Здесь, на Шибаре, мы очень бедно живем.

Гуарди Гуэдж сел на краешек примитивного ложа, поставил палку перед собой и оперся на нее подбородком.

– Не беспокойся, – успокоил он его тихим голосом. – Мне лишь бы прислонить голову.

Тут в тишине раздался огрубевший и в то же время полный неожиданной нежности голос:

– Знаю, знаю. В тебе ведь веса, как в перепелке, не больше.

И все находившиеся поблизости увидели, как грубое лицо кузнеца покраснело, и от смущения даже его голова как-то втянулась в могучие плечи. Все вокруг засмеялись. А хозяин чайханы посмотрел на Гуарди Гуэджа:

– Они тут чуть не передрались. А теперь вот повеселели. Они уверены, что ты их вразумишь.

От этих слов утихнувшие было страсти вновь разгорелись.

– Не правда ли, о, ты, знающий все, не правда ли, что бузкаши этих крестьян-степняков, игра, о которой мы впервые слышим, ничего не стоит по сравнению с играми наших предков? – кричали одни.

– О, ты, знающий все, не правда ли, что по красоте, мужеству, силе и ловкости участников наш бузкаши, если сравнивать его с развлечениями, которыми хвастаются тут эти невежды-горцы, – это все равно, что сокол перед курами?

И люди с обеих сторон замерли в наивной надежде, что он поддержит именно их мнение. Но на их вопросы он ответил вопросом:

– А почему я должен решать за вас, друзья мои? – спросил он.

И поскольку обескураженная толпа молчала, Гуарди Гуэдж продолжал:

– Каждый имеет право и обязан судить сам. Надо только хорошо знать, о чем судишь. Вот так и с бузкаши. Хотите, я расскажу, а вы послушаете?

Ответом был общий вздох одобрения и благодарности. Разве не сказал он магическое слово? Он расскажет! Это будет его рассказ!

Ведь все же знали, что по возрасту, по своей памяти, по пройденному пути, по мудрости и умению говорить Великому Пращуру не было равных.

Кузнец пробился поближе к старцу и первым уселся у его ног. Затем и остальные тоже, ряд за рядом, уселись внизу. Лишь те, кого не вместила терраса, остались стоять на дороге.

Перед Гуарди Гуэджем образовался своего рода ковер из головных уборов, представляющий все племена и провинции. И под всеми этими чалмами, тюбетейками, меховыми шапками, каракулевыми шапочками кулах на лицах, выдающих самое различное их происхождение, – горцев, жителей долин, степей и пустынь – выражены были общие чувства: ожидание и детское любопытство. Подобно тому, как жаждущий паломник устремляется к источнику влаги, так и все эти люди обратились к старцу, а он всем своим изможденным, лишенным плоти и веса телом аскета ощутил единственное трепетное желание, на какое был еще способен: передать этим трогательно наивным и восхитительно темным людям хоть немного из того, что он знал, дабы каждый из тех, кто его слушал, повторил его рассказ другим, и чтобы те, в свою очередь, передали его от отца к сыну, от соседа к соседу, чтобы все растекалось во времени и пространстве подобно тому, как вода течет, стекаясь и растекаясь по бесчисленным крошечным канальчикам и арыкам, чтобы человек приобщался к вечности, которую несправедливые боги хранили только для себя.