Евгений Салиас - Свадебный бунт

На этот раз приезжий молодец различил в толпе какого-то рослого и красивого парня в русском платье, который, злобно налезая на перса, нещадно ударял его, так что тот каждый раз шлепался об землю. Одежда его, бешмет, шальвары, двойные рукава, висевшие за плечами — все было в клочьях.

Всадник завернул в переулок и въехал на постоялый двор.

— А, Пров… Как бишь тебя… Иваныч — что ль? Здорово, — встретил гостя седобородый мещанин, хозяин двора, признав тотчас всадника. — Зачем пожаловал?

— Соскучился по вас!.. — усмехнулся молодец, останавливая лошадь и слезая долой.

— Балуй! Соскучился. Ведь тебя, парень, как признает у меня иль на улице какой судейский ярыжка, то мигом в веревочку запрежет и прямо тебя на бечеве в воеводское правление и доставит, чтоб посадить в колодку и в яму с арестантами. Нам сказывали, ты от плетей в бегах у крымского хана на службе. А то сказывали, ты на греческом судне за море хватил в Персию… А ты — вот он!

— Был я, почитай, в бегах, но не в Персии, а на Москве. Меня ваш воевода выгнал из города.

— Ну, а ноне?

— А ноне, паки вернул. Покуда к тебе постоем, а там видно будет — что делать.

— Так укрывайся, смотри, а то долго ль до беды, налетишь и на самого воеводу… Мы-то не выдадим. Нам что!..

— Я к нему самому и пойду сейчас напрямик… — усмехнулся приезжий.

— К кому? — удивился мещанин.

— К воеводе, в кремль.

— Вот на!.. За прощеньем, с повинной?!

— В чем мне виниться? Я не злодей.

— А как же сказывали, ты, Пров Иваныч, купца, вишь, Ананьева ограбил.

— Ладно. Пров Куликов никого не ограбил… А хоть бы он чего и натворил, так то не моя забота. Я его знать не знаю.

— Кого?

— Прова-то Куликова твоего.

Мещанин удивленными глазами уперся в лицо молодца и рот розинул.

— Себя самого, стало быть, признавать не хочешь! Ловко, парень.

— Я не Пров Куликов, меня звать Степаном, а по прозвищу Барчуковым.

— Во как… Да. То ино дело… Понятно, понятно, Только вот что, милый человек, — усмехнулся мещанин, — как ты ни зовися теперь внове… да рожа у тебя старая осталась. Потому и полагательно, что Провом ли, Степаном ли, а сидеть тебе к вечерням в остроге.

Приезжий рассмеялся весело и пошел ставить лошадь в конюшню.

Воеводское правление помещалось в кремле, около собора, на площади. Когда Барчуков приблизился к казенному зданию, то невольно ахнул и замотал головой. Ему, очевидно, приходилось потерять тут немало времени, и между тем хотелось поскорее навести справки и иметь свежия вести о своем сердечном деле.

У подъезда воеводского правления стояла густая кучйа народа, а войдя на крыльцо и с трудом протолкавшись в прихожую, Барчуков нашел еще человек с тридцать разнохарактерных просителей, ожидавших своей очереди по своему делу до начальства.

Если бы Барчуков явился сюда в первый раз в жизни, то, конечно, подивился бы тому, что он здесь увидал. Как в городе, так и здесь, в прихожей воеводы, собрался самый разнокалиберный народ. Здесь были, конечно, русские люди — купцы, посадские, стрельцы, мелкие подьячие, но вместе с ними и не в меньшем количестве всякая татарва, калмыки, бухарцы, хивинцы, киргизцы, а вместе с ними и азиаты, известные под общим именем индейцев. И вдобавок здесь в углу сидели на лавке молча и угрюмо три армянина, а рядом с ними громко тараторили между собой два красивых грека, которых было немало в городе. В прихожей раздавалось, по крайней мере, шесть, а то и восемь разных языков и наречий.

Когда Барчуков вошел в прихожую и поместился на свободном крае огромного ларя, то в горнице шумели больше всего в одном углу, где два стрельца поместили приведенного ими с базара буяна, связанного веревками по рукам. Тут же около них сидел один перс в своем национальном костюме, сильно изорванном.

Человек с десяток подьячих перешептывались между собой и с своими просителями, за которых они взялись ходатайствовать у воеводы. В просторной прихожей гул многих голосов не прерывался. Изредка появлялся в дверях из соседней горницы старик в длиннополом сизом кафтане, с длинным пером за ухом и вскрикивал на галдевшую толпу, унимая ее. Голоса притихали на несколько минут, но потом снова начинался прежний гам.

В то же время за три горницы от прихожей, в чистой и светлой комнате, сидел за большим столом пожилой человек, воевода Ржевский, поражавший прежде всего своей тучностью, короткой красной шеей, опухшим, тоже красным лицом, с маленькими серыми глазами. Совершенно седые, не по летам белые волосы не были подстрижены, а падали длинными прядями на плечи, завиваясь в локоны, и воевода прической своей походил скорее на духовное лицо. В этой особе олицетворялась высшая власть всего края на сотни верст кругом — власть военная и гражданская, судейская и полицейская.

Воеводское правление состояло из нескольких разных отделений с многочисленным штатом всяких дьяков, подьячих, приказных и повытчиков, и в их распоряжении было до сотни стрельцов для исполнения всякого рода поручений.

Но главный начальник всего, с неограниченной властью и ответственный лишь перед дальней Москвой, — был воевода. Ржевский уже давно правил должность и был хорошо известен во всем краю. Его деятельность привела к тому, что обыватели за него Бога молили. Он явился после многих воевод свирепых, жестоких до дикости или лихоимцев и пьяниц, которые терзали и разоряли Астрахань. А Ржевский был человек справедливый, кроткий, безусловно честный, и хотя вспыльчивый, но добрый и ласковый с «подлым» народом.

У воеводы были только две слабости, две страсти, два занятия. Он любил до безумия птицу всякого рода. У него были местные красные гуси, которые ловились на Эмбе, сизые чапуры, неклейки и другие дикие птицы, а равно сотни жаворонков, канареек и соловьев. Помимо разведения домашних и певчих птиц, воевода обожал петушиные бои и владел десятком таких петухов, которые забивали всех. Однажды знакомый воеводе купец выписал даже петуха из Сызрани, бился с воеводой об заклад и проиграл. Лихой боец воеводы, большой петух, с прозвищем «Мурза», победил, конечно, и приезжего сызранского противника.

Страсть эта, хотя невинная, разумеется, отражалась на управлении Астраханским краем. Так, когда зашла речь о выписывании из Сызрани петуха для боя и все время, что длилась эта хлопотливая затея путешествия, а потом отдыха бойца с дороги и, наконец, сражения, т. е. более месяца времени, воевода ни в какие дела положительно входить не мог от тревоги самолюбия. Все управление, суд и расправа как бы замерли на протяжении сотен квадратных верст.

Другая слабость или склонность воеводы был сон. Воевода любил «отдыхать», и ему случалось спать сподряд до четырнадцати и шестнадцати часов. Если прибавить закуски, утренник, полдник, обед и ужин, занимавшие время, то на дела оставалось уже мало свободных минут.