Евгений Салиас - Свадебный бунт

На этот раз Носов тоже явился вследствие нужды к воеводе, изложил свое дело и попросил помощи.

Дело было простое. Носов собрался снова покинуть Астрахань вместе с семьей и уже запродал свой дом другому посадскому человеку. Недоразумение, происшедшее с покупщиком, и привело его в воеводское правление.

Ржевский решил дело скоро, обещал вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться от покупки.

— Спасибо тебе, Тимофей Иванович, — отвечал на это обещание Носов так же тихо, скромно и глухим голосом, как говорил он почти всегда.

Носов хотел двинуться, кланяясь, к дверям, но воевода остановил его.

— Ну, а ты сам как поживаешь? — обратился к нему воевода.

— Да что нам. Слава Богу. Все то же.

— А слышал ты новую выдумку, что пущена в народ о царе-государе?

Носов дернул плечом, что бывало с ним редко и ясно свидетельствовало, что беседа, которая могла произойти сейчас с воеводой, именно из тех, которые затрогивали его за живое. Вопросом своим воевода как нарочно попал сразу в больное место посадского человека.

— О царе? Что в заморские земли уехал? — Слышал! — отозвался Носов.

— Да нет, не то. Уехать-то он, может, и впрямь уехал. Ведь у него теперь свейская война на руках. На Москве сидеть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхал ли ты, что царь по себе наместником всея России Александра Даниловича Меншикова оставил и что будто ему приказ от царя поделить матушку Россию на четыре части и поставить от себя уже четырех наместников из иноземцев?

— Слыхал, — однозвучно произнес Грох.

— Ну, а об разделении года слыхал! На двадцать четыре месяца?

— Слыхал, — повторил Носов.

— Имена даже дурашные этим месяцам пущены. Дурак придумал и дурак дураку пересказывает, — слегка усмехнулся воевода.

Смеяться усиленно и громко при своей тучности он боялся, да и не мог. На это требовалось такое усилие тела, на какое он был уже неспособен. Только губы его вытягивались, изображая улыбку, но зато будто передали свою способность улыбаться или смеяться серым глазам. Если воевода не хохочет, то по глазам его видно тотчас, что на него смех напал, там будто, внутри, сокрытый от глаз, но видно великий смех, веселый, забористый.

— Ведь вот ты, Грох, умница. И не один ты такой в Астрахани. Можно вас, умных голов, с дюжину набрать. Что бы вам промеж себя сговориться, все эти пересуды, слухи и измышления опровергать. Что хорошего? Зря народ болтает, малоумных людей смущает, беспорядок в государстве творит. Что это за закон такой особенный, астраханский, что ни день, то новый слух и один-то глупее другого. То из Крыма иль из Турции глупость какая прибежит, то из Бухары. Но это еще пускай! А то вот из Москвы то и дело такия вести приходят, что просто плюнь да перекрестись. Я такого другого города и не знаю. Помнишь, месяца с три тому назад все толковали, что царь сам будет к нам и всех в немецкую веру крестить учнет. Ведь поверили. Вы бы вот, умные люди, на себя благое дело взяли — усовещевать болтунов.

— Зачем? Не наше дело, мы не правители, — сухо произнес Носов. — Что мне, когда народ болтает. Да и как пойду я противу слуха какого, когда я не знаю — кривду аль правду разносят.

— Что ты, что ты! Какую правду. Умный человек сейчас отличит правду от пустоты. Ну, вот теперь этот самый дележ всего царства российского иль дележ года. Нешто смекалка твоя тут не причем? Нешто ты можешь поверить эдакой глупости?

— Что ж?! — странно выговорил Носов.

— Ведь ты понимаешь, что это выдумка дурацкая, не может сего быть. Следовательно, ты прямо можешь такому слуху перечить и малоумных людей на истинный путь направить.

— Нет, Тимофей Иванович, это дело не наше, да и дело мудреное. Позволь тебе правду сказать, как я понимаю, по чистой совести, без какого умысла.

— Говори, не в первый раз. Я тебя слушать люблю.

— Вспомни, Тимофей Иванович, — не далекое то былье, — ходил по Астрахани, да и по всему краю, да и по всей российской земле, слух диковинный, которому никто не верил. И ты, воевода, смеялся и не верил, а всех поверивших дураками обзывал. Слух был о том, что Москва будет стоять пустая, якобы какой другой город. А столицей ей не бывать, столицу царь будет новую строить в чухонской земле. В православной-то, вишь, мало места. Был ли такой слух?

— Был, — удивленно произнес Ржевский.

— Глупство ль оказалось?! Другой носился в Астрахани слух, что всех бояр, сановитых людей царь обреет и разденет. И верить никто не хотел. А вышло что?! Не оделся он сам и не одел всех своих приближенных бояр и князей да и столичное именитое купечество в иноземные кафтаны? Разве не обритые все ходят они там теперь?

— Да ведь говорили то, Грох, не так. Сказывали, что царь разденет всех и заставит нагишом ходить, а что брить будут и бороду, и голову, как крымцы.

— Верно, Тимофей Иванович. Но народ не может тебе новую какую затею цареву точно пересказать так, как царь ее замыслил. Народ свое добавит. Приведу тебе пример: когда человек ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему с перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики, — пословица говорится. Собирался царь у всех бороды сбрить и всем немецкий кафтан надеть, а народ, вестимо, стал говорить, что все нагишом по улице пойдут с бритой головой. Так и теперь скажу. Ты называешь слух о дележе государства на четыре части дурацким слухом. А гляди, Тимофей Иванович, не окончилось бы дело это правдой какой: не на четыре, так на две поделят.

— Полно брехать, Грох, враки какие. А еще умницей в городе почитаешься. Ты и двадцати четырем месяцам этак поверишь!

— Спорить не стану, Тимофей Иванович, и дележу года на 24 месяца тоже поверю, когда всего-то пять лет тому, новый год переставили с осени к крещенским морозам. Шутка ли! А ты, вот, вызываешь против какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакие слухи диковинные, совсем негодные, в конце концов потрафлялись правдой.

— Да не его это дело, подлого народа, в государские мероприятия рыло совать! — воскликнул Ржевский, оборачивая вопрос.

— Не его, вестимо, дело! — ухмыльнулся Носов. — Подлый народ уши вострит на такие слухи и дела потому, что жить ему мудренее… Это ты и сам, хоть и воевода, а признаешь. Наше время стало мудреное время. А здесь в Астрахани еще мудренее стало жить, чем где-либо на Руси. Вот что я тебе скажу.

— Почему же так! Законы и на Москве, и в Астрахани — те же.

— А потому, что мы больно далеко от царя да от Москвы. Мы вот, гляди, окружены татарином, кругом нас только и есть что мухамедовой веры инородцы. Нам до персидов или до турки рукой подать. Коли жалобу какую приносить, так персид, или крымец, или турка скорее своему шаху или султану жалобу подаст и дело свое справит, чем мы, православные, свое на Москве. Мы, русские люди, христиане, здесь будто на чужой стороне, а не у себя. Да и много ль нас здесь истинных христиан? Тьма тьмущая здесь таких перекрестей православных, которые ходят для одной видимости в храмы Божьи и крестят будто детей по-нашему, а гляди там у себя, в домах, втайне все чуть ли не на прежний лад, по своей вере мухамедовой разные обряды справляют. Которая нас, россиян, малость есть, и та басурманится от татарина. Спасибо еще, что смертная казнь полагается всякому инородцу мухамедова закона за совращение православного в его веру. А то бы, прямо тебе говорю, Тимофей Иванович, за полста лет ни одного истинно православного человека тут в Астрахани не оставалось бы.