Евгений Салиас - Свадебный бунт

Носов замолчал и стоял. Воевода о чем-то раздумывал.

— Да, дела, дела, — вздохнул Ржевский, но вздохнул и выговорил эти слова добродушно и почти безучастно, как бы говоря: ну, вот побеседовали, поболтали языком, и довольно.

Воевода отпустил посадского человека, снова обещавшись заняться его делом. Затем он позвал к себе старика поддьяка, по имени Копылова, и спросил:

— Народу много?

— Много, Тимофей Иванович, я вот сейчас расспрошу, и кто с пустяками, разгоню. Некогда мне было, писал. Надо тебе доложить в вечеру дела красноярския.

— Ну, начинай, чисти народ… да скорее…

Поддьяк вышел.

Ржевский остался в своем кресле раздумывать об удачливом дне, т. е. о выводке чапурят красных, и, внутренно улыбнувшись несколько раз, тотчас же стал дремать. Скоро ли вернулся Копылов или нет, Ржевский даже не знал, когда открыл глаза и увидал перед собой старика поддьячего.

— Много народу осталось, Тимофей Иванович. Этим действительно нужда до тебя. Выйди.

Воевода, крехтя, с трудом поднялся с своего кресла и пошел тяжелой походкой тучного человека.

Вся разношерстная толпа в прихожей стихла сразу при появлении воеводы и все поклонились в пояс.

Все почтительно поглядывали на властителя от усатого перса в остроконечной шапке бараньей до круглолицого, с крошечными щелками вместо глаз, бухарца в длинном халате, от старика грека-матроса или молодого стрельца до последней бабы-мещанки слободской, также пришедшей по своему делу.

— Ну, выкладай! — произнес Ржевский, обращаясь к ближайшему.

Начался допрос. Каждый рассказал свое дело по заранее известному приказанию говорить как можно короче. К этому Ржевский уже приучил всех астраханцев и приучил довольно просто. Когда кто начинал рассказывать и болтать при объяснении своего дела, воевода вместо всякого суда и ответа обыкновенно приказывал тотчас же гнать вон в шею. И в какой-нибудь год воевода так обучил обывателей своего округа, что всякий, даже глупый, умел вкратце изложить свою жалобу или свою нужду, а при полной неспособности на это брал себе в ходатаи какого-нибудь приказного. А этот народ уже, конечно, лихо наловчился в нескольких словах выеснять самую суть, чтобы тотчас же получить и решение.

— Чем скорее объяснишь все, тем скорее и я решу! — обещался Ржевский.

Не прошло теперь получасу, как перед толстым воеводой, который тяжело дышал, стоя на растопыренных ногах, перебывало человек более дюжины, и каждый успел сказать свое кратко, но толково.

Дело дошло до связанного молодца и перса в изорванной одежде. Оба придвинулись к воеводе, а два стрельца, арестовавших буяна, стали позади их.

— А? — протянул Ржевский, — опять ты!.. Ах ты, Лучка, Лучка! Что же это, братец ты мой! И не надоест это тебе! — благодушно произнес Ржевский, обращаясь к связанному по рукам молодцу.

— Ну, говори, — прибавил воевода, обращаясь к персу. Перс заболтал что-то языком, но, очевидно, по-своему, и, размахнув руками, сделал выразительный жест, говорящий, что он сам объяснить своего дела не может. Стрельцы, свидетели всего происшествия, должны были заменить его.

Связанный по рукам молодец разинул было рот и хотел объясняться.

— Молчи, щенок, — произнес также добродушно воевода. — Знаю я, как ты распишешь. Коротко, красно, толково, вразумительно и пречудесно. Да только все то будет одно вранье.

— Помилуй меня, Тимофей Иванович, на сей нонешний раз. Вот тебе Христос и Божья Матерь, — начал связанный по рукам.

Но воевода поднял и поднес свой толстый кулак прямо к его лицу.

— Еще слово, убью, — произнес Ржевский.

Но воевода произнес это таким голосом да и кулак свой приставил к лицу связанного парня таким особенным добродушным образом, что и он сам, и буян, и стрельцы, и вся публика усмехнулась. Всякому было давно я хорошо известно, что где же это видано и слыхано, чтобы Тимофей Иванович кого нибудь не только убил, а пальцем тронул.

— Говори ты, — обратился воевода к старшему стрельцу.

Стрелец рассказал тоже коротко и дельно все, т. е. отчаянное побоище на базаре из-за самой пустой причины. Дело было такое, которое арестованный, по имени Лукьян Партанов, делывал почти по два раза в неделю.

Партанов был настолько известен всему городу своим буйством и всякого рода шалостями, что когда виновник какого-нибудь буянства не был разыскан, то прямо брались за Лукьяна или, как звали его, за Лучку Партанова, в убеждении, что он, конечно, неизвестный затейник всего. Партанова брали, засаживали в холодную, пороли розгами, иногда очень сильно. Он, случалось, хворал, но отлеживался и, снова выпущенный на волю, производил новое буянство. Одно было удивительно, что Лучка никогда не попадался в воровстве или убийстве. Но нашуметь, набуянить, своим буянством или простой шалостью хоть даже разорить человека, или же иной раз исколотить до смерти в драке — на это Лучка был мастер.

Выслушав рассказ о новом буянстве Лучки, хорошо знакомом воеводе, Ржевский задумался и довольно долго молчал. Это было так не обычно, что виновный немножко пригорюнился. Ему стало страшно, ибо никогда такового не случалось. Бывало решение всегда одно.

«Бери, веди в холодную».

Или другое решение:

«Дать ему четвертку розог!»

Ни холодной, ни розог Лучка не боялся, дело было самое обыкновенное, привычное, а теперь, очевидно, воевода что-то надумать хочет.

Помолчав несколько мгновений, Ржевский поднял голову, еле-еле медленно развел руками и произнес:

— Ну, Лучка, что же, братец ты мой! Ведь я тебя из города выгоню.

Партанов тотчас же кинулся в ноги.

— Ни же-ни, и не проси. Этим, братец ты мой, меня не возьмешь, — заговорил воевода. — Если вашего брата, всякого, кто валяется в ногах, прощать, то это всю свою жизнь в одних прощеньях проведешь. А ты вот что, Лучка, — и воевода нагнулся немного над стоящим на коленях молодцем, — ты слушай. Сегодня тебя засадят в холодную, просидишь ты там у меня, покуда не выпущу, долго, да кроме того, велю я тебе дать две четверти розог. Не стоит его одежда персидская этой полсотни, да делать нечего. Тебя надо пробрать. Будь у тебя деньги ему заплатить, я бы сей приговор с тебя снял.

— Есть, Тимофей Иванович, есть! 65 алтын есть, все отдам.

— Мало, братец ты мой!

— Ну, вот как, Тимофей Иванович, будь отец родной. Четверку розог и 65 алтын перейду.

— Ладно, — согласился воевода, — изволь. Развязать его.

Малого развязали, и он, довольно бойко поглядывая, слазил в карман, достал целую кучку медных и серебряных денег и передал персу.

Перс, по-видимому, остался доволен, а сам Лучка тоже был доволен, так как четвертка, пропорция в двадцать пять розог, была для него вещь знакомая и простая, а полсотни зараз несколько смущали. По его расчету, за эти лишние розги 65 алтын, доставшихся ему, вдобавок, даром, заплатить было можно. Отпуская Лучку, воевода, все-таки, прибавил и пригрозил вновь: