Борис Тумасов - Кровью омытые. Борис и Глеб

«…Брате, — молил он Ярослава, — уму твоему и ясности преклоняюсь. Наслышан, Новгород намерился отказать Киеву в дани. Ужли так? Не доводи до того, брате. Отец наш, великий князь, на новгородцев войной пойдет, и жестокая кара ждет их…»

Отправив гонца в Новгород после долгих раздумий, Борис сел за письмо в Киев и в нем убедительно просил отца не класть опалу на Ярослава и на новгородцев, «…ино не ведают, что творят…».

Посылал Борис брату грамоты и не знал, что еще с весны нет Ярослава в Новгороде, уплыл новгородский князь к свеям…

С Иванова дня валка тронулась в обратный путь. Не знал Георгий, что в ту самую пору из Киева выехал Борис и его дорога пролегла на Ростов.

Удачной сложилась у Георгия валка, в Таврии пробыли недолго, на сольнице их встретили, вспомнили добрым словом Аверкия, в цене не торговались, и едва волы отдохнули, а ящики с солью установили на мажары, так и потянулись…

Сказывают, дорога домой короче, чем из дома. Так ли, нет, но коли б не подстерегали опасности, и о них каждодневно не думалось. У чумака жизнь в тревогах и заботах.

Неделю шли степью. От жары она выгорала, теряла весенние краски. Нещадно палило солнце, и ночами почти не было прохлады. Земля не успевала остыть, как днем снова набиралась жары. Хотелось пить, но степные речки встречались редко. Одно и спасение — терновник, росший по оврагам. Его кислые, иссиня-темные терпкие ягоды сбивали жажду.

По степным приметам мужики прикидывали, сколько еще до переправы. А там, на том берегу, дорога веселее покажется. Степь запорожская упрется в засечную линию, а за ней каневское укрепление, откуда до Киева рукой подать.

Георгий чоботы на мажару закинул, все легче ногам, идет, насвистывает, и мысли его были далеко, с Улькой. Он думал, что коли и дальше так пойдет, то дней через десяток будет в Киеве и скажет отцу о своем намерении жениться, а коль тот возразит, то они с Улькой уедут к Борису, где тот княжить будет…

На привале, огородившись мажарами, пускали волов в высокий чилиг, любимую воловью траву, варили похлебку, заправленную старым салом, и тогда на всю степь пахло сытно…

Наевшись, Георгий укладывался на траву и едва прикрывал глаза, как снилась ему Улька. И о чем днем думал, то и ночью во сне приходило.

Однажды увидел себя и Ульку, будто они вдвоем едут на мажаре и не соль везут, а какой-то скарб. Улька удивляется:

— Что мы везем, Георгий?

— Аль не ведомо? Уезжаем мы, Улька, к княжичу Борису, А на мажаре всякая утварь.

— А где отец Аверкий?

— Он в Киеве остался…

— Давай и мы останемся.

— Нам нельзя, Улька. Боярин Блуд, отец мой, не велит брать тя в жены.

— Я, Георгий, против воли отцовской не пойду.

Спрыгнув с мажары, она удалилась, а Георгий хочет за ней побежать, да соскочить не может. Собрался крикнуть, голоса нет.

Пробудился Георгий, весь в поту. Обидно ему, отчего Улька ушла?

В то утро как обычно доедали, что осталось с вечера, заложили волов, тронулись. Шагал Георгий, а сам о сне думал, к чему бы такое, что Улька его оставила?

Георгий подумал, где он возьмет телегу и коня, чтоб уехать к Борису, ведь отец не даст, а у Георгия в карманах пусто, чтоб коня купить. И тогда он решает, что пойдет к великому князю, и Владимир Святославович наделит его и лошадью, и легким возком, скажет: «К чему те, Георгий, телега, а на легком возочке вдвоем с невестой докатите к князю Борису…» Еще выделит им великий князь гривны на прожитье…

Очнулся Георгий от раздумий, скрипят колеса мажар, покачивают головами круторогие волы, а вокруг степь и редкие деревья. Кое-где увидится малая дубрава, и тогда так бы хотелось подвернуть туда, упасть в тени, отдохнуть от изнуряющей жары.

Георгий достал из кармана ягоду терновника, бросил в рот, и от кислоты свело скулы. Жажда на время исчезла. Он оглянулся. За мажарой Георгия мажара Еремы. Седой бородатый мужик в латаной рубахе и грязных портах вел волов. Приотстал Георгий:

— О чем задумался, старик?

— Мысли мои, боярин, плутают. О всяком они. И в отрочестве побываю, и как в холопы к воеводе Блуду угодил. За недоимку. Надо бы в бега податься, ан не судьба. Ты вот, отрок, домой вернешься, в бане усталь снимешь и гуляй, не хочу, а у нас с ними, — Ерема на мужиков кивнул, — участь холопья. Худо живется люду, коли не князь, так боярин притесняет. А еще паче тиун лютует.

— А была ли у тебя семья, Ерема?

— Как ей не бывать, была и жена, и дети. Только померли они в моровые лета.

— Да, — промолвил Георгий и разговор перевел. — Надобно передохнуть, Ерема?

— Пора, волы притомились, едва ноги переставляют.

Старик взглянул на небо. Оно чистое, и только впереди, далеко, курчавились облака. Ерема сказал:

— К вечеру быть дождю, собирается, — и указал на облака.

Расположились на отдых. Едва ярма с волов сняли, как собравшиеся в тучу облака начали наползать на валку. Блеснула ветвистая молния, и громыхнул гром. Взгомонились мужики:

— По всему, недолгому быть, ветер разбирается.

— Малый, да все дохнется легче.

— Омоет степь, приголубит.

Ерема сказал:

— Волы от духоты слюной изошли, завтра подъем не ранний.

Георгий с ним согласен, подбились волы, а путь еще не близкий.

Беда с бедой соседствуют, беда беду подпирает.

До брода оставалось совсем близко, как сломалась ось на мажаре. Пока соль перегрузили, ось меняли, заболел дед Гришака, едва дышал. Положили на мажару, тронулись. И версты не проехали, как помер дед. Похоронили, ан новая беда. Она наскочила на валку печенегами. С полсотни степняков, гикая и визжа, налетели, саблями машут. Георгий едва меч обнажил, а мужики за копья и топоры ухватились. Крики и лязг металла понеслись над степью. Краем глаза увидел Георгий, как падают срубленные печенегами мужики. Успел достать Георгий ближнего печенежина, тут второй на него насел, зубы скалит, очи узкие, видно, смешно ему, как его конь рвет отрока, словно собака лютая. Злые кони у степняков. Прежде Георгий о том слышал, но чтобы вот так рвать человека, не мыслил. Там, где не доставала сабля печенега, конь довершал…

Больше Георгий ничего не видел, а когда очнулся, то лежал он поперек седла и едко воняло то ли конским потом, то ли разило от печенега.

До слез обидно Георгию, что в плен угодил. О мужиках подумал — погибла валка. А соль печенеги к себе в улус увезут. Ужли суждено ему влачить рабскую долю? Но он тут же отметает от себя такую мысль, нет, он сбежит. А может, еще кого захватили печенеги? Но нет. На обед степняки устроились у родника. Ели конину вяленую, о чем-то переговаривались, и никто из них не дал не то что поесть, даже воды попить. Так и пролежал отрок, связанный по рукам и ногам. И по тому, что, кроме него, никого больше печенеги не везли с собой, решил, всех печенеги перебили…