Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта

Когда я появилась в Дрездене, то меня там встретили буквально как национальную героиню. Молодой князь Сапега прямо заявил мне, что будет горд и счастлив называться моим родичем.

Я очень быстро оказалась в самой гуще эмигрантской жизни. Более того, на меня практически сразу обратил внимание своё Исидор Красиньский, бывший командир уланского гвардейского полка, а в описываемое время – глава польского комитета в Дрездене.

Это был видный бравый красивый мужчина, но честолюбивый просто до тупости. Он влюбился в меня без памяти, а главное, был со мною откровенен, и выложил множество сверхсекретных тайн. И я, не дожидаясь возвращения своего в Варшаву, отправила Витту несколько срочных сообщений, а он уже составил на их основе собственные отчёты, и послал их в столицу империи, нигде, впрочем, не указывая источник полученной им информации.

Полнейший и даже трагический провал партизанской экспедиции полковника Заливского, раскрытие подпольных обществ в Кракове и Галиции, захват тайных польских эмиссаров – всё это фактически было результатом ночных бесед моих с Исидором Красиньским.

Между тем по Петербургу поползли слухи, что я перекинулась на сторону поляков. Никто ведь, кроме Витта и варшавского наместника, не знал, чем и с какою целию на самом деле занимаюсь я в Дрездене. Возобновились с особою силою и интриги, направленные против Витта… Стали поговаривать, что он находится под каблуком у своей наложницы, польской патриотки.

Как потом выяснилось, грязные слухи эти дошли и до самого императора, чего поначалу Витт никак не предполагал – до одного случая.

Наместник Царства Польского Иван Фёдорович Паскевич предложил назначить Витта вице-председателем временного правительства в Царстве Польском, однако Николай Павлович вдруг ответил отказом, и в чрезвычайно резкой форме. А главной мотивировкой отказа была многолетняя связь Витта со мною. Более того, в своём письме к наместнику царь дал мне характеристику не просто ложную, а ещё и глубоко несправедливую.

Там были, в частности, такие слова: «полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни».

Витт смеялся, показывая мне копию с сего письма, предоставленную ему наместником. Ивана Осиповича и в самом деле невозможно было за нос водить. Но в целом дело принимало далеко не шуточный оборот, а всё из-за того, что в своих донесениях граф не указывал, что основные сведения о дрезденском подполье доставлены мною.

Однако, помимо всего прочего, кто-то настроил царя против Витта, иначе Николай Павлович не поверил бы сразу в то, что я перекинулась на сторону польских бунтовщиков.

Наместник Паскевич относился ко мне и к Витту в высшей степени благожелательно, и он точно знал, чем именно была я занята в Дрездене. Соответственно, наместник попытался уверить государя, что я вполне предана российской короне, и что сообщаемые мною известия приносят пользу не только Витту, но и самому дому Романовых.

И это была истинная правда, но Николай Павлович, отличавшийся маниакальною подозрительностию, не внял варшавскому наместнику. И тут сыграло ещё свою роль то обстоятельство, что царь получил депешу с места события, которая окончательно повредила моей карьере.

Российский посланник в Дрездене, Шрёдер, отправил императору письмо, в коем с возмущением поведал, даже не догадываясь при этом о цели моего появления в Дрездене, что я обретаюсь постоянно в избранной среде польских бунтовщиков и там уже, как своя.

Император пришёл в бешенство и переслал депешу Шрёдера Паскевичу со своею высочайшею припискою: «Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надёжного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что моё мнение на счёт Собаньской подтверждается. Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних своих польских выгод под личиной преданности и столь же верна Витту, как любовница, как России, быв ей подданная».

Наместник Паскевич не медля призвал к себе Витта и показал ему депешу Шрёдера с государевой припиской, и, не скрывая растерянности, молвил: «Граф, я отлично осведомлён, как всё обстоит на самом деле, но мне высочайше поручено открыть вам глаза на госпожу Собаньскую, а ей предписывается, по возвращению в Варшаву, незамедлительно отправится в своё имение на Подолии».

Высочайшая воля есть высочайшая воля. И Витт и я вынуждены были безоговорочно подчиниться. Он, конечно, мог ещё попробовать оправдать меня в глазах императора, но не сделал этого. Граф просто пожертвовал мною. Николай Павлович, узнав о нашем разрыве, продолжил покровительствовать Витту.

Конечно, мне было ужасно обидно, как и всякой жертве несправедливости. Я попыталась было сама оправдаться, и написала обширное объяснение графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Он, как шеф корпуса жандармов, знал, что я не просто оказываю содействие Витту, но и совершенно официально приписана к составу сего корпуса. Однако государь уже сформировал своё мнение, слишком уж поспешно им принятое. И думаю, что Александр Христофорович и не попробовал переубеждать своего сиятельного патрона.

Привожу полный текст своего объяснения – для истории:

Генерал,

его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от Его Величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по воле самого провидения.

Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое Его Величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер, и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены.

Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно, до ужасов, волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое; это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявить больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.

Взгляды, всегда исповедовавшиеся моей семьёй, опасность, которой подвергалась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев, узы, соединяющие меня в течение 13 лет с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя, глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать, всё, наконец, я смела думать, должно было меня поставить выше подозрений, жертвой которых я теперь оказалась.