Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта

С чувством глубокого уважения, вашего превосходительства смиреннейшая и покорная слуга

Каролина Собаньская, рождённая графиня Ржевусская.

Да, граф Бенкендорф, увы, не пожелал принимать к сведению то, что я сообщила ему. А может, и попробовал раскрыть императору глаза на то, чем я в действительности занималась в Дрездене и Варшаве, но натолкнулся на истинно петербургский гранит: разумею известное всем феноменальное упрямство Николая Павловича.

Строгий, но не справедливый и не благодарный – к сожалению, вынуждена это констатировать – государь так и остался при своём мнении относительно меня.

Итак, Николая Павловича или не смогли, или не захотели, или просто не решились переубедить. И Витт, увы, не поведал Его Величеству обо всех сделанных нами открытиях касательно тайного польского движения; во всяком случае, не раскрыли степени моего действительного участия.

Утешает меня только одно: в том. что планам бунтовщиков не дано было осуществиться, есть изрядная толика и моей заслуги. Но вот Витту его неблагодарности ко мне я никак не могу простить.

Когда мы окончательно расставались, он со смехом сказал мне: «Каролина, любимая, обожаемая, ты совершенство, но у тебя есть один существенный недостаток – ты идеальный агент, а это не могло окончиться добром. Ежели бы не данное прискорбное обстоятельство, наше совместное счастие вполне было бы возможно».

Что мне оставалось делать? Я влепила графу Витту пощёчину, и ушла. Навсегда. Вскорости я соединилась брачными узами с его бывшим адъютантом Степаном Христофоровичем Чирковичем, давно и беззаветно в меня влюблённом.

Поразительно всё-таки. Ценою громадных внутренних усилий, самоотречения, столь трудно дававшейся мне актёрской игры, я положила всю себя на служение российской короне. И что же? Моя жертва не была принята и не была принята именно по легкомыслию и глупости. А ведь поляки всё не успокаивались и продолжали строить козни. Я ещё могла бы пригодиться. Обидно до слёз.

Со мною поступили не просто несправедливо, а ещё и глупо – причём, буквально во вред себе. А Витт, только для того, чтобы сохранить расположение к себе государя, отказался и от меня, и от моих услуг, хотя они вполне ещё пригодились бы и ему, и России. И Витт ведь всё это понимал, и всё же он оставил меня. Понимал, что будет хуже, но решил любою ценою сохранить расположение государя.

Что скрывать – от меня неизменно сходили с ума потрясающие мужчины (и более всего поэты, начиная от Пушкина и Мицкевича, и кончая нынешним мужем моим Жюлем Лакруа), но они, в основном, были бедны, как церковные мыши. Один лишь только граф Витт изо всех моих кавалеров был всегда при деньгах, и даже при очень больших деньгах. Жил он по-царски, не очень как будто сообразуясь с наличными средствами.

Но в отношениях своих с графом я и в самом деле, видимо, допустила определённый просчёт, неожиданный, но просчёт: слишком уж истово перевоплощалась, настолько истово, настолько безупречно, что император, маниакальный до тупости, поверил в мою игру и заподозрил меня в настоящей измене.

Но вот что поистине ужасно, что до сих пор доставляет мне неизгладимые мучения.

Витт бросил меня, хоть и знал отличнейшим образом, что измены никакой не было, что служение моё российской короне всегда было абсолютно безупречно. Бросил, ибо выше всего на свете ценил расположение государя.

Меня погубила неблагодарность моего избранника и моё природное актёрское дарование, плюс та совершенно потрясающая выучка, что прошла я в юности своей при замечательной тётушке моей Розалии Ржевусской. Иначе говоря, получилось так, что несомненные как будто достоинства принесли один лишь вред.

Признаюсь, что такой исход дела меня крайне изумил, а потом пришлось принять и смириться. Однако поделиться некоторыми соображениями по данному случаю всё же считаю, теперь, на склоне лет моих, нужным и даже необходимым.

Думаю, что ежели бы моим главным патроном был бы не Николай Павлович, а его старший брат, Александр Павлович, этого бы всего не произошло. Тот был поразительно умён, даже слишком, пожалуй, а главное, хитро-умён. И провести его было, кажется, было просто невозможно.

Но Господь, однако, судил иначе, отправив меня на служение к Николаю Павловичу, который был прямолинеен до невозможности, ограничен и ничего не понимал в каверзах, ни житейских, ни политических.

Будь он прирождённым интриганом, как его братец, судьба моя, не сомневаюсь, сложилась бы гораздо счастливее.

Сколько я знаю, Александр Павлович и ценил и жаловал интриганов, понимая, что ими-то, собственно, и делается история. Более того, он знал в интриганах толк и понимал, что по-настоящему верная, преданная служба монарху просто невозможна, ибо в сердцевине личности всегда находятся корыстные мотивы.

Именно поэтому Александра Павловича устраивали откровенные интриганы, имеющие способности или хотя бы наклонности, а не бездарности, «играющие» в верность и маскирующие свои личные интересы под личиной преданности.

Николай же Павлович был суров и недогадлив, и наивно искал беспрекословных исполнителей. Таковым, увы, до конца и остался. Теперь России за этот романтизм приходится расплачиваться.

Эх, повезло Витту, что он успел послужить при Александре Павловиче – более того, непосредственно под началом этой совершенно выдающейся личности, этого уникально умного монарха. Граф имел высочайшее счастье претворять личные указания сего государя.

Неужели бы меня сей император не оценил бы?! Не оценил бы того, что я сделала в Варшаве и Дрездене?! Конечно, оценил бы, и по заслугам. Да он вообще не допустил бы ни за что восстания поляков! Без всякого сомнения! Он так умел улещивать всегда этих самонадеянных гордецов, делая по-своему и одновременно ловко подыгрывая их тщеславию.

Но что есть, то есть. Николай Павлович был крайне недоволен теми благодеяниями, которые оказывал полякам его покойный брат Александр. Николай Павлович решил «исправить» положение и восстановить «справедливость», и он повёл себя так, что польский сейм лишил его титула царя польского. Следом вспыхнул бунт, в ходе которого поляки потеряли конституцию, дарованную им Александром Павловичем, но это не утихомирило повстанцев, а только ещё более возбудило, раззадорило их.

А когда я попыталась для Николая Павловича разведать замыслы польских бунтовщиков, то он вдруг решил, что я перешла на их сторону и продемонстрировал этим свою недальновидность, непрозорливость и одновременно какую-то болезненную, если не больную совершенно, подозрительность.