Сергей Мосияш - Святополк Окаянный

— Плохо, — вздохнул Светозар.

— Вот видишь. У тебя вон и баба, и тятя, и Непроса с Нетребой. А у него? И потом, я всегда буду твоей мамой, сынок, всегда буду рядом.

Лада поцеловала сына, крепко прижала к себе. Лицо ее было мокро от нахлынувших слез.

— А зачем же ты плачешь, мам?

— Это я так, — поднялась Лада, быстро отерев ладонью щеку. — Идите.

Она вернулась в избу. Лютый, уложив детей на полу на тулуп и укрыв рядном, сам уже лежал на ложе. Горела свеча на припечке.

Лада прошла в куть, стала убирать там тарели, ложки, туески и горшки на полки, под лавки, вытирать стол. Видно было, что она умышленно затягивает время.

— Да ладно уж, ложись, мать, — сказал ласково Лютый— Спать пора.

— Я тушу огонь.

— Туши, туши. Ложись.

Она задула свечу, разделась в темноте, подошла к ложу.

— Тебе где лучше: у стенки или с краю? — спросил Лютый.

— У стенки.

Она полезла через Лютого и еще не успела умоститься, как тут же явился, перелезши через отца, Кочет.

— Я с Ладой хочу спать, — заявил он решительно, прижимаясь к ней. — Правда, Лада, ты со мной будешь? Да?

— Да, да, милый, — отвечала Лада, прижимая ребенка к себе. — G тобой будем, с тобой.

— И сказки мне будешь сказывать?

— И сказки буду сказывать, милый.

На становище князя Илдея приехал посланец великого князя Владимира Ян Усмошвец. Приехал не один, привез его сына Загита, бывшего в Киеве заложником.

— Вырос-то, вырос как. И не узнать, — дивился Илдей, обнимая дорогого юношу.

Отвык от брата и Артак, но обнимал его с искренней радостью. Черноглазая Нанкуль пряталась за завеской и, хотя знала, что Загит ее брат родной, стеснялась его как чужого. Она помнила его сопливым мальчишкой, а тут приехал взрослый мужчина, уже и с усиками. Встретила бы в степи, ни за что не узнала.

Илдей понимал, раз вернули из залога сына, значит, грядет что-то нехорошее. Возможно, даже набег русских дружин на его кочевье. Это ясно как день. И тогда жди беды.

Однако расспрашивать гостя о причине возвращения заложника не стал. Усадив в кибитке на кошму, угощал хмельным кобыльим молоком, расспрашивал о дороге, о здоровье гостя и его господина, великого князя.

— Великий князь, слава Богу, здоров, — отвечал Ян, — но вот великая княгиня совсем плоха. Из-за этого я и приехал, Илдей, чтоб Бориса забрать с матерью проститься.

— A-а, а я-то думал… — протянул Илдей. Но о чем думал, не сказал князь, а заговорил о Борисе: — Жаль нам будет с Борисом расставаться, привыкли мы к нему. Полюбили как сына. Но мать есть мать, с ней надо проститься.

— Но великий князь надеется, — продолжал Ян, — что мир меж ним и тобой все равно будет сохранен.

— Это само собой, дорогой гость. Мне с русскими торговать выгоднее, чем воевать. Они у меня скот покупают. Я не Родман, чужого не хочу.

— Родмана освободили.

— Знаю. Выкупили соплеменники. А ведь я отговаривал его от набега, за Загита боялся. Еще подумает великий князь, что мои воины набежали.

— Нет. Великий князь сразу понял, что это не ты. А потом я самого Родмана ему приволок.

— Ты его пленил? — удивился Илдей.

— Я.

— Ты молодец, Ян. Тебя вся степь чтит после того единоборства. У нас шибко уважают сильных и храбрых.

Повеселел Илдей и от крепкого кобыльего молока, и от новости хорошей, что не для ссоры разменивают заложников.

— Ты пей, пей, Ян, — подливал сам Илдей гостю ядреный напиток. — Поди, князь Владимир Борису уже и удел приготовил?

— Да, он уже ему город назначил.

— Какой?

— Ростов.

— Это где же?

— Это далеко. За лесами, на юг, неделю скакать надо.

— Жаль, — вздохнул Илдей. — Очень жаль. Поди, уж и не увидим Бориса. А мы ему тут и невесту наметили.

— Да? — удивился Ян.

— А как же? У нас едва не с колыбели отроку невесту ростят.

— И кого же наметили Борису?

— Мою дочь Нанкуль.

Усмошвец восхищенно покрутил головой:

— Вот теперь я верю, Илдей, что ты искренне хочешь мира с Киевом.

— Ей пока рано. С годик-другой подрасти бы надо.

— Пусть растет. Я думаю, Владимир Святославич не прочь будет породниться с тобой.

— Тут ведь важно, Ян, что они любят друг дружку. А это, согласись, редко бывает меж знатных женихов и невест. Очень редко.

Пока князь Илдей беседовал в кибитке с великокняжеским посланцем, Артак, обнявшись с Борисом, ушли в степь. Грустили друзья. Предстоящее завтрашнее расставание печалило юношей.

— Ты не забывай нас, Борис.

— Да ты что, Артак, как же я забуду вас? Тебя, Нанкуль. Вы для меня родными стали. Как только будет случай, тут же приеду. И потом, мы же договорились, как только получу удел и подрастет Нанкуль, приеду за ней. И мы поженимся. И уж тогда с тобой по-настоящему родными станем.

— А мы и сейчас можем породниться, Борис.

— Как?

— Через кровь. В пиалу с кумысом накапаем нашей крови, она смешается, и мы выпьем кумыс вместе, половину ты, половину я.

— Давай.

Они вернулись к стойбищу. Артак сбегал в кибитку, вынес оттуда пиалу с кобыльим молокам. Присели в ковыле, поставили пиалу на землю. Артак достал нож, попробовал его лезвие на ногте. Сказал:

— Хорош, — и чиркнул ножом по ладони.

Выступившая кровь закапала в молоко. Борис ладонь резать не стал, назавтра предстояло держать в ней повод, он закатал рукав рубахи и сделал надрез у локтя.

Первым выпил половину Артак, за ним — Борис.

— Ну вот, Борис, мы с тобой кровники. И теперь твои враги — мои враги, мои — твои.

— Если я стану когда-нибудь великим князем, а ты князем своего рода, мы никогда не поднимем против друг друга оружия, — сказал взволнованный происшедшим Борис. — Никогда., Между нами всегда будет мир.

Ах, как славно себя чувствовали в этот тихий вечер два юноши — печенег и русский! В каком радужном свете рисовалось им будущее. И, гуляя по ковылю в обнимку, они клялись на всю жизнь сохранить верность своей дружбе и верили свято, что смогут это сделать вопреки пропасти, разделявшей их отцов.

Выезжали русские на следующий день рано утром. Артак, заседлав своего коня, провожал их едва ли не на целое поприще. Перед тем как завернуть ему назад, еще раз обнялись с Борисом.

— Помни нашу клятву, — шепнул Артак.

— Буду помнить.

Артак завернул коня, огрел его плетью, гикнул и помчался назад, а Борис стоял и долго смотрел ему вслед, и Ян не торопил его, вполне понимая чувства княжича.

Лишь когда на окоеме растаяла фигурка мчащегося всадника, Борис повернулся к спутникам:

— Едем, — и пустил легкой хлынью [101] Xлынь — самая тихая рысца. коня.

С ним рядом поехал Ян, а дружинники, их было около двадцати, ехали гуськом следом. Запасных коней у маленького отряда не было, поэтому старались беречь силы этих. Часто переводили на шаг, но более всего хлынили.