Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь

— Сударь, сильнейшему подобает говорить осмотрительно о своем враге; слабейшему же…

— Э, кто сказал вам, что мы — слабейшие? — прервал его Лаплас. — Разве бог не сражается за нас? И Гедеон с тремястами израильтян, не был ли он сильнее полчищ мадианитских?

— Вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, господин голова, о количестве нашего провианта. Пороха очень мало, я принужден запрещать стрелкам далекий прицел.

— Монгомери нам пришлет его из Англии! — ответил голова.

— Огонь с неба снизойдет на головы папистов! — сказал пастор.

— Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.

— Со дня на день мы можем увидеть английский флот, и в городе восстановится изобилие.

— Бог пошлет манну с небес в случае нужды, — пылко воскликнул Лаплас.

— Что касается помощи, о которой вы говорите, — продолжал ла Ну, — то ведь достаточно, чтобы поднялся южный ветер, и тогда корабли не смогут войти в нашу гавань. К тому же флот этот может попасться в плен.

— Ветер будет с севера. Я тебе это предвещаю, маловерный! — произнес пастор. — Ты потерял правую руку, а вместе с нею и мужество.

Ла Ну, по-видимому, решил не отвечать на его замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:

— Для нас потеря одного человека важнее, чем для врагов десятка. Я боюсь, что если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться только признанием его власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность — открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он — наш владыка.

— У нас один владыка — Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава — Карла, пьющего кровь пророков…

Ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия ла Ну.

— Что касается меня, — сказал голова, — я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: «Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками, будут обращаться одинаково». Через полгода король, давший слово адмиралу, приказал убить его. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.

— Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии… Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.

— Трус! — закричал пастор. — Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь…

— О, господин Лаплас… — произнес голова.

— Короче сказать, — холодно продолжал ла Ну, — последнее мое слово таково: если король согласится не оставить гарнизона в Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.

— Ты — предатель, — закричал Лаплас, — ты подкуплен тиранами.

— Господи боже, что вы говорите, господин Лаплас! — повторил городской голова.

Ла Ну слегка улыбнулся с видом презрения.

— Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну… Дорогой пастор, — продолжал он, обращаясь, наконец, к Лапласу, — по-моему, уже пора обедать, и ваша жена, вероятно, ждет вас домой.

Последние слова окончательно привели пастора в бешенство. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил старого полководца по щеке.

— Господи боже мой, что вы делаете! — закричал голова. — Ударить господина ла Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!

Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но ла Ну его удержал. Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза ла Ну блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор задушил мраморный бюст римского сенатора или лица ла Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.

— Уведите этого старика к его жене, — сказал он одному из горожан, которые поволокли старого пастора. — Скажите ей, чтобы она за ним присматривала, — положительно ему сегодня нездоровится… Господин голова, прошу вас собрать мне полторы сотни добровольцев из жителей города: я хотел бы произвести вылазку завтра на рассвете, потому что в этот момент солдаты, проведшие ночь в окопах, окоченевшие от холода, пошли на медведей, на которых нападают во время оттепели. Я замечал, что люди, спавшие под кровлей, поутру стоят большего, чем те, что провели ночь под открытым небом… Господин де Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мною к Евангельскому бастиону? Я хотел бы посмотреть, насколько подвинулись работы у врагов.

Он поклонился городскому голове и, положив руку на плечо молодого человека, направился к бастиону.

Они пришли туда минуту спустя после того, как пушечным выстрелом было смертельно ранено двое людей. Все камни были окрашены кровью, и один из этих несчастных кричал своим товарищам, чтобы они его прикончили. Ла Ну, опершись локтем на парапет, некоторое время молча смотрел на работу осаждающих; затем, обернувшись к Мержи, он произнес:

— Ужасная вещь — война, но гражданская война… Этим ядром была заряжена французская пушка; француз же навел прицел и зажег запал, и убито ядром этим — двое французов. И это еще ничего — убить на расстоянии полумили; но, господин де Мержи, когда приходится вонзать свою шпагу в тело человека, который на родном языке умоляет вас о пощаде!.. А между тем не далее как сегодня утром мы это делали…

— Ах, сударь, если бы вы видели бойню 24 августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была красной и несла больше трупов, чем льдин во время ледохода, вы бы не испытывали жалости к людям, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист — убийца…

— Не клевещите на вашу страну! В армии, которая нас осаждает, очень мало подобных чудовищ. Солдаты — французские крестьяне, бросившие плуг ради королевского жалованья. А дворяне и офицеры сражаются потому, что они поклялись в верности королю. И, может быть, они правы, а мы… мы — бунтовщики.

— Бунтовщики?! Наше дело правое, мы сражаемся за свою веру и за свою жизнь.

— Насколько я вижу, у вас нет сомнений. Вы счастливы, господин де Мержи. — И Старый воин глубоко вздохнул.

— Черт побери! — сказал солдат, только что разрядивший аркебузу, — заколдован, что ли, этот черт? Третий день в него целюсь, — никак попасть не могу.