Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

Платон остановил его руку.

— Не лучше ли выпить за танцующих? — предложил Платон.

— И то правда! — согласился Критон. — И за тебя надо выпить: сегодня ты выдержал экзамен на право быть учеником Сократа, не так ли?

— Не знаю, — ответил Платон.

— Я знаю: он сам сказал мне об этом.

Платон пил вино и смотрел на Тимандру.

— Подойди ко мне, — позвала она его.

У Платона едва не остановилось сердце, он поперхнулся вином, закашлялся, и Критон, придя на помощь, стал колотить по его спине кулаком.

— Прошло, прошло, — отпрянул Платон.

Критон, казалось, забыл, что перед ним спина, а не барабан. Невольно Платон оказался рядом с Тимандрой.

— Дай руку, — попросила гетера и крепко зажала её меж своими горячими ладонями.

— Ты такой большой и юный, — улыбнулась ему Тимандра. — И на твоём ложе нет гетеры, которая веселила бы тебя. Ты постоянно грустен. А ведь ты, как сказал мне Алкивиад, старший в этом доме, хозяин и, значит, можешь позволить себе невинные шалости.

Он не мог ничего ответить, потому что, казалось, вообще лишился дара речи и способности что-либо понимать.

— Что же ты молчишь? — спросила Тимандра. — Или из-за воинственных криков и грохота ты меня не слышишь?

— Слышу, — с трудом выдохнул наконец Платон.

— Так скажи, — потребовала она.

— Что?

— Можешь ли ты позволить себе невинные шалости с гетерами? Я нашла бы для тебя самую умненькую. Не Аспасию, конечно, но вполне сообразительную.

— Мне не надо, — ответил Платон.

— Почему же?

И тут вдруг вырвалось сокровенное:

— Потому что мне нужна ты.

— Ох! — зашлась от смеха Тимандра. — Ох! Ох!

Ему в самый раз бы бежать, но Платон стоял как вкопанная в землю герма и смотрел на Тимандру с той нелепой улыбкой, о которой говорят, что она даже глупца не украшает.

— Да зачем я тебе? — спросила Тимандра.

— Для жизни, — ответил Платон.

— Для жизни? — переспросила Тимандра. — Да для чего ж ещё может быть? Для смерти?

— И для смерти, — сказал Платон, повернулся и пошёл прочь. И кажется, вовремя: к своему ложу, утирая с лица пот, возвращался после танца Алкивиад.

Любовь и поэзия требуют поющей души. Философия и истина требуют мыслящей души. Хорошо б у человека было две души — поющая жила бы рядом с мыслящей. Но у каждого одна душа — и она может либо петь, влюблённая в красоту, либо мыслить, познавая истину. Любовь и поэзия — земной дар; мудрость и истина — небесный. Что предпочесть?

Этот вопрос мучил Платона и теперь, хотя для себя, кажется, уже всё решил. Ведь он намеревается сжечь не только стихи, но самое то, что их рождает в душе, — сладкую мечтательность и любовь. И всё это было заключено в одном образе, воплощено в одном дорогом, жгущем, желанном имени — Тимандра. Как с ним расстаться, как предать огню? Что осветится этим пламенем? Что может быть ценнее и важнее этой любви? Да, выше любви к женщине — любовь к мудрости. Поэзия есть любовь к красоте земной, являющей собой лишь бледный отблеск подлинного, истинного, абсолютного совершенства, возжигающего в человеке неодолимую и всепоглощающую страсть — философию.

Пусть сгорят стихи!

Платон направился к калитке, отделявшей внутренний двор дома от сада. Дорожка вела вверх и была посыпана песком, который звучно хрустел под ногами в ночной тишине. Сквозь просветы между тёмными кронами деревьев смотрели с небес звёзды, из кустов, напуганные звуком шагов, вдруг вспархивали или убегали, шурша сухой травой, дрозды. Голоса пирующих под старым платаном отдалились и запутались в древесной листве. Подул освежающий ветерок, принеся с собой пряные запахи трав с сухих холмов. Платон прислушивался, принюхивался, приглядывался ко всему, что его окружало, но думал лишь об одном. Сейчас он соберёт в корзину все свитки со своими стихами, вернётся к пирующим и бросит их в костёр, поставив точку в своих исканиях: стать ли ему поэтом или философом, новым Софоклом или новым Сократом.

Когда он вернулся, мужской танец ещё не закончился. Над костром теперь вился не столько дым, сколько столб пыли от нескольких десятков пляшущих ног.

Первым, кого встретил Платон, возвратившись к старому платану, был Исократ. Платон гордился дружбой с этим незаурядным молодым человеком и в то же время тайно завидовал ему, как, впрочем, и многие другие. Звезда Исократа, немало преуспевшего в искусстве составления речей, что звучали на городских площадях и на Пниксе, всё ярче разгоралась на афинском небе. Он тоже принадлежал к кругу аристократической молодёжи, среди его предков были боги и герои. Но его отличали от других особая, многим недоступная утончённость, изящество в поведении и мыслях, страстная приверженность к красоте, в чём бы она ни проявлялась — одежде, жестах, окружающих его вещах, — во всём, к чему он устремлял свои желания и мысли. Словом, Исократ намного талантливее, образованнее, воспитаннее и изящнее всех друзей-родственников. К тому же намного удачливее других аристократов. Ничто постыдное не приставало к нему даже тогда, когда он буйно пировал с друзьями, наведывался вместе с ними в дома гетер или позволял себе другие развлечения и шалости, свойственные бесшабашной юности. Все его суждения освещались тем высоким светом аристократического ума, который придаёт им несомненную очевидность. И вот что удивительно: Исократ не был красавцем, но все женщины отдавали предпочтение именно ему, когда такой выбор становился возможным.

«Ах, Исократ!» — срывались сладостные вздохи с женских губ, как только он оказывался перед ними.

— Просто дикари, — сказал Платону Исократ, кивнув в сторону танцующих. — Потные и грязные дикари. Впрочем, теперь война, и все заражены её буйством. Кроме тебя, — улыбнулся он. — Ты, кажется, собираешься прочесть гостям свои стихи, — предположил он, увидев полную папирусных свитков корзину Платона. — Но не много ли? Здесь, кажется, хватит на несколько дней чтения. Выдержат ли гости?

Пришлось сказать Исократу правду, чтобы развеять его обидное предположение.

— Я хочу их сжечь, — сказал Платон. — Сжечь, как жертву, в домашнем очаге или на алтаре было бы слишком самонадеянно, думаю. А тут и костёр готов.

— Ты, конечно, шутишь, — укоризненно покачал головой Исократ. — И так ужасно. — При последних словах он стал заикаться, обнаружив свой природный недостаток, который ему не удавалось долго скрывать.

— Отнюдь. — Платон поставил корзину на землю и задвинул её ногой под своё ложе. — Как только разойдутся гости, так и сделаю. Можно бы и сейчас, но тогда все подумают, что я преднамеренно прилюдно сжигаю стихи, дабы все увидели высокую трагичность происходящего.

— Но в чём причина? — нахмурился Исократ. — Ты сошёл с ума? Знаешь, я, пожалуй, не дам тебе сделать этого. — Он нагнулся, чтобы достать из-под ложа корзину, но Платон удержал его.