Церенц - В муках рождения

— Ты прав, Хосров, ты умнее меня.

— Боже упаси, я просто опытнее тебя, потому что гораздо старше и всегда старался извлечь пользу из виденного.

К счастью для Гургена, он остался недоволен пророчеством Хосрова, хотя проникся уважением к его прозорливости. Вошел Ишханик, который как родственник ездил провожать княгиню.

— Итак, волей-неволей мы и эту ночь должны здесь провести, раз даже военачальник Овнан обещал княгине быть у нее. Завтра мы вернемся в Араманьяк, а оттуда вместе поедем в Тортум.

— Очень хорошо, — сказал Гурген, — хотел бы я знать, что это за человек, занявший мою крепость?

— Какой-то негодный греческий князь. Я несколько раз предупреждал греческого спарапета, что захват Тортума — беззаконие, что Гурген Арцруни в императорских войсках — лицо известное, но он прерывал меня и говорил, что выполнит мою просьбу и прикажет не занимать крепости в течение года. Если же через год, мол, Гурген не приедет, то и не пытайся просить, кто знает, что с ним и каким опасностям подвергся он из-за своего дерзкого нрава. Но не прошло и года, как отношения у меня с греками стали враждебными, и они напали на Араманьяк. Слыхал я, что они захватили и Тортум. Что поделаешь, сынок?.. Мы несчастный народ, каждый считает своим правом разорять нас. А мы, растерянные и отчаявшиеся, бросаем собаке кусок, чтобы спасти другой. Я это вижу со дня своего рождения, и горе тем, кто придет после нас.

— Нет, Ишханик, этого не будет, лучше уйти из этого мира бездетным, чем уготовить нашим детям такую же судьбу.

В тот же вечер в одном из покоев монастырского подворья состоялся ужин, на котором ненадолго показалась и княгиня, оставив вместо себя монастырского священника.

Когда же после ужина гости собрались вернуться в Смбатаван, в комнату снова вошла княгиня и, пожелав всем доброго пути, обратилась к Овнану:

— Тебе и твоим сасунцам я не могу пожелать счастливого пути и хочу, чтобы вы погостили у меня еще несколько дней, ибо, возможно, эти нечестивцы-арабы скоро вернутся, чтобы отомстить за свое поражение. А так как я ваша соотечественница по Тарону, то надеюсь, не откажете мне в этой просьбе.

Овнан, который давно оправился от смущения, спокойно, с глубоким покорством ответил:

— Твое желание и просьба, княгиня, для нас священны, и мы сочтем себя счастливыми, если придется даже с опасностью для жизни послужить тебе и твоим близким. Это не только мое желание, но и всех сасунцев.

Эти слова были произнесены так просто, что ни в ком не могли возбудить подозрения, и даже Хосров не усомнился бы, если бы не слышал рассказа княгини Рипсимэ.

Утром княжеская конница рассталась с сасунцами, и Гурген, взяв слово с Овнана, что тот приедет к нему в Тортум, уехал вместе с остальными.

Овнан остался один со своими думами, терзавшими его в течение двадцати семи долгих лет.

Он увидел ее, и не только увидел, но и говорил с нею. Но для той любви, где не было и тени вины или лжи, для любви, которую огонь страданий очистил от всего земного, где все материальное исчезло, осталось одно духовное, и это свидание и эти слова были не те. Сколь многое хотел рассказать ей Овнан и узнать от нее… Двадцать семь бесконечных лет прошло перед его глазами.

Он вспомнил ночи, когда умолкали людские голоса, прекращался шум и он оставался один со своими думами. Вспомнил, как после двухлетнего заточения он скитался на чужбине и, закрывая на ночь дверь своей холодной, как могила, комнаты, охватив горячую голову руками, шептал только два слова: «боже» и «Васкануш»…

В его ушах сейчас снова зазвучал пророческий голос, сказавший тогда в подземном храме: «Настанет день, и, возможно, что он недалек, когда вы вновь увидитесь и ты снова омоешь слезами ее ноги…» Где же этот час, эти минуты, и на что тогда Овнану жизнь, которая была для него только страданием вот уже столько лет.

Вот о чем он думал, и мгновенья казались ему часами, когда вошел отец Татос и сказал негромко:

— Военачальник Овнан, мать-княгиня желает тебя видеть.

Старик был для него вестником рая. Овнан вскочил с места и поспешил в монастырь. Его ввели в комнату, где виделись недавно Васкануш и Ашот Сюнийский и где вместе с другими Овнан в первый раз увидел княгиню. Сердце его билось так, что готово было выпрыгнуть, и он прикладывал руку к нему, словно стараясь удержать, когда открылась потайная дверь и показалась Васкануш.

Медленно пройдя вперед, она протянула ему руку и произнесла: Овнан… Горец бросился к ней и, упав на колени, взял эту нежную, прекрасную руку, прижал ее к устам и разрыдался, омывая ее слезами.

Так он оставался долго, пока княгиня не произнесла: «Довольно, Овнан». Овнан поднял голову и прошептал: «О моя госпожа, если бы мне умереть сейчас»…

Неизвестно, сколько времени оставались они в таком положении, как Овнан внезапно почувствовал, что Васкануш покачнулась. Заметив, что она падает, он подхватил ее, как ребенка, и усадил на диван.

Ужас охватил его, когда он увидел мертвенную бледность, покрывшую ее лицо, побелевшие губы и закатившиеся глаза.

— «О господи, — шептал Овнан, — вот как ты услыхал мою просьбу, как наказал меня. Я для себя просил смерти».

Закаленный воин, знавший только войну и кровь, Овнан не имел понятия об обмороках, он знал только жизнь и смерть, а состояния между ними не представлял себе. Он раскрыл окно, распустил дрожащей рукой завязки на ее девственном теле. Он хотел дать ей воды, но губы ее были плотно сжаты, и холодная вода пролилась на белоснежное тело. Легкое содрогание дало знать Овнану, что жизнь билась в ней. Он стал растирать ей руки и ноги, обвевать ей лицо и грудь. Но вот она задышала, губы ее разомкнулись, и глаза раскрылись. «Боже, боже, что это за благодать…» — прошептал Овнан. Васкануш глубоко вздохнула и села. «Где я?» — спросила она, — «Здесь, моя госпожа».

— Овнан, побудь здесь, не уходи… О, каким долгим было одиночество, — сказала она и вновь потеряла сознание. Он опять стал растирать ей руки и обвевать лицо, когда, наконец, с радостью увидел, как его госпожа выпрямилась и села. Краски вернулись к ней, она поправила свою рясу и рукой указала Овнану, чтобы он закрыл окно и дал ей воды. Буря прошла, княгиня сидела на диване, а Овнан, чувствуя себя виноватым, стоял на коленях, боясь, чтобы снова не повторилось то же самое.

— Подойди ко мне, Овнан, — произнесла, наконец, Васкануш. В ее слабом голосе слышались повелительные нотки. Но бедный горец, словно ослепленный ярким солнцем, для которого мир много лет казался мраком, не решался смотреть на нее. Он робко приблизился к ней и опустился на колени.

— Рассказывай же, Овнан… сколько лет уже, как мы расстались… Что ты делал все это время? Тебе не о чем мне рассказать?