Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)

Он еще продолжал стоять, наклонясь над ней, когда послышались стук опускаемого моста, затем топот копыт, бряцание оружия, и во двор въехал отряд кавалеристов на лошадях с развевавшимися по ветру гривами. Во главе отряда гарцевал высокий всадник в парадном костюме гвардейца, с развевающимся пером на шляпе, в длинных перчатках из буйволовой кожи, с блестевшей на солнце шпагой. Легким галопом он подъехал к эшафоту и быстрым взглядом темных проницательных глаз оглядел группу ожидавших его людей. При виде его де Катина радостно улыбнулся, и в одно мгновение он уже стоял у стремени приезжего.

— Де Бриссак!

— Де Катина? Вот так сюрприз. Скажи, пожалуйста, ты-то как сюда явился?

— Я был в плену. Де Бриссак, ты передал поручение в Париж?

— Конечно, да.

— И архиепископ приехал?

— Да.

— А бракосочетание?

— Состоялось, как было условлено. Поэтому-то эта женщина и принуждена была покинуть дворец.

— Я так и думал.

— Надеюсь, с ней не случилось ничего дурного?

— Я и мой друг подоспели как раз вовремя спасти ее. Ее муж лежит вон там связанным. Это сущий дьявол, де Бриссак.

— Вполне вероятно; но и ангел ожесточился бы, будь он на его месте.

— Мы связали его. Он убил человека.

— Право, вы не теряли времени.

— Как ты узнал, что мы здесь?

— Это — неожиданное удовольствие.

— Так ты приехал не ради нас?

— Нет, ради этой дамы.

— А как этому негодяю удалось захватить ее?

— Брату было поручено королем увезти ее. Муж пронюхал об этом и ложным известием заманил ее в свою карету, стоявшую у других ворот. Когда де Вивонн убедился, что она не пришла, он бросился к ней на квартиру — там оказалось пусто. Он принялся расспрашивать и скоро выяснил, каким образом и с кем она уехала. На дверцах кареты заметили герб де Монтеспань, и король послал меня сюда с моим отрядом. Мы скакали быстро, как только могли.

— Ах, все-таки опоздали бы, если бы не странный случай, приведший нас сюда. Не знаю, кто напал на нас, так как этот человек, очевидно, ничего не знал о случившемся с нами. Впрочем, все объяснится впоследствии. Как нам поступить теперь?

— Я получил приказание. Мадам надо отправить в замок "Пти Бург", а всех виновных в учиненном насилии над ней держать арестованными, пока не станет известка в дальнейшем воля короля. Замок должен перейти во владение казны. Но тебе, де Катина, ведь нечего теперь делать?

— Да, только мне хотелось бы съездить в Париж, посмотреть, как поживают дядя и его дочь. — Ах, что за миленькая у тебя кузиночка! Клянусь душой, я нисколько не удивляюсь, что ты так хорошо знаком всем обывателям улицы св. Мартина. Ну хорошо, я передал твое поручение, а теперь ты выполни мое.

— От всей души. Куда надо ехать?

— В Версаль. Король, наверно, горит от нетерпения узнать, как мною выполнено его приказание. Ты имеешь полное право рассказать ему все, так как, не будь тебя и твоего друга, дело могло окончиться весьма печально.

— Я буду там через два часа.

— Есть у вас лошади?

— Наши убиты.

— Вы найдете других здесь в конюшнях. Выбирайте самых лучших, так как потеряли своих на службе короля.

Совет был слишком соблазнителен, чтобы пренебречь им. Де Катина подозвал Амоса Грина, и оба поспешно направились к конюшням, а де Бриссак в отрывистых, резких выражениях приказал слугам разоружиться, расставил гвардейцев по всему замку и распорядился с отъездом г-жи де Монтеспань, мужа которой велел посадить в тюрьму.

Час спустя друзья быстро мчались по проселочной дороге, вдыхая свежий воздух, казавшийся им еще свежее после сырого, отвратительного воздуха темницы. Далеко позади маленькие темные зубцы стены, поднимавшейся над лесом, указывали на покинутый ими замок, а на краю горизонта раннее солнце обогревало своими лучами великолепный дворец — цель их путешествия.

Через два дня после бракосочетания г-жи де Ментенон с королем в ее скромной комнатке происходило собрание, послужившее причиной невыразимых страданий сотен тысяч людей и в то же время ставшее орудием распространения французского искусства, галльской изобретательности и энергии среди более вялых тевтонских народностей, ставших и сильнее и лучше с тех пор., как к ним привилась эта закваска. В истории великое зло иногда имеет благодетельные последствия, самые благие результаты часто вытекали непосредственно из преступлений.

Наступило время, когда церковь была вправе потребовать исполнения обещаний г-жи де Ментенон, и бледные щеки и печальные глаза последней ясно свидетельствовали о бесполезности борьбы с голосом своего нежного сердца, который она старалась заглушить аргументами окружавших ее ханжей. Она хорошо знала французских гугенотов. Да и кто лучше мог знать их, как не эта женщина, сама вышедшая из их среды и выросшая в их вере? Ей слишком знакомы были их терпение, благородство, независимость, упорство. Какие же были шансы, чтобы они согласились с желанием короля? Может быть, на это пойдут некоторые из вельмож, но вся масса этих людей будет смеяться над галерами, тюрьмой и даже виселицей, когда зайдет дело о вере их отцов. Если на нее начнутся гонения и они останутся верными вере, то им придется или бежать из Франции, или умирать, заживо прикованными к веслу, или звенеть кандалами по дороге. Такова была страшная альтернатива, предстоявшая группе людей, которая представляла собой целый небольшой народ. Всего ужаснее, что она, родная им до крови, должна будет Поднять голос против них. Но обещание дано и Пробил час его выполнения.

На этом собрании были красноречивый епископ Боссюэ, военный министр Лувуа и знаменитый иезуит отец Лашез. Все они приводили аргумент за аргументом с целью убедить короля.

Рядом с ними стоял еще один аббат, настолько худой и бледный, что казался выходцем с того света. В его больших темных глазах горел свирепый огонь, а в сдвинутых бровях и сжатых челюстях виделась непоколебимая решимость. Мадам, наклонясь над пяльцами, молча вышивала разноцветными шелками. Король сидел, подперев рукой голову, с видом затравленного человека, сознающего, что нет сил выйти из тяжелого положения, в которое попал. На низком столике лежали бумага, перо и чернильница. Это был приказ об отмене Нантского эдикта, нуждавшийся только в подписи короля для вступления в законную силу.

— Итак, отец мой, вы полагаете, что если я уничтожу эту ересь, то могу надеяться на спасение в загробном мире? — спросил король.

— Вы заслужите награду.

— И вы думаете так же, г-н архиепископ?

— Конечно, Ваше Величество.

— А вы, аббат дю Шайла?

Худой священник заговорил первый раз; слабая краска показалась на его щеках, словно у мертвеца, а впалые глаза засверкали мрачным огнем тупого фанатика.