Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)

— Никаких, помимо вашей службы, Ваше Величество.

— Почему же молчите? Почему не соглашаетесь на мое требование?

— Не могу, Ваше Величество.

— Не можете?

— Да, это невозможно. Я потерял бы душевный покой, всякое, уважение к себе, если бы знал, что ради положения или богатства изменил вере своих предков.

— Вы с ума сошли, мой милый. С одной стороны все, чего только может желать человек, а что с другой?

— Моя честь.

— А разве принять религию короля значит поступить бесчестно?

— С моей стороны было бы подло принять религию, в которую я не верю, соблюдая только выгоды.

— Так уверуйте.

— Увы, Ваше Величество, насилие плохо уживается с верой. Она должна сама снизойти на человека, а не он идти к ней.

— Право, отец мой, — проговорил Людовик с горькой усмешкой, обращаясь к своему духовнику-иезуиту, — мне придется набрать кадетов из вашей семинарии, так как мои офицеры оказываются казуистами и теологами. Итак, в последний раз: вы отказываетесь исполнить мое требование?

— О Ваше Величество…

Де Катина сделал шаг вперед с протянутыми руками, со слезами на глазах.

Но король остановил его жестом.

— Мне не нужно никаких уверений, — проговорил он. — Я сужу человека по его поступкам. Отрекаетесь вы или нет?

— Не могу, Ваше Величество.

— Видите, — сказал Людовик, снова оборачиваясь к иезуиту. — Это не так легко, как казалось.

— Действительно, этот человек упрям, но другие будут уступчивее.

Король отрицательно покачал головой.

— Хотел бы я знать, как поступить, — сказал он. — Мадам, я знаю, вы всегда даете мне самые лучшие советы. Вы слышали все, что говорилось здесь. Что вы посоветуете?

Она продолжала сидеть, устремив глаза на вышивание, но голос ее был тверд и ясен, когда она ответила:

— Вы сами сказали, что вы старший сын церкви. Если и этот покинет ее, то кто будет исполнять ее веления? И в том, что говорит святой аббат, есть правда. Вы рискуете погубить свою душу, щадя эту греховную ересь. Она растет и процветает, и если не вырвать ее с корнем теперь, то плевелы могут заглушить пшеницу.

— В настоящее время, — подтвердил Боссюэ, — во Франции есть целые области, где, путешествуя весь день, вы не встретите ни одного костела и где все обитатели, от вельмож до крестьян, принадлежат к этой проклятой ереси. Вот, например, в Севеннах, где народ так же дик и суров, как его родные горы. Да сохранит Бог наших отцов церкви, уговаривающих тамошних жителей бросить их заблуждения.

— Кого мне послать на столь опасное дело? — спросил Людовик.

Аббат дю Шайла упал на колени, простирая к королю свои обезображенные руки.

— Меня, государь, меня! — кричал он. — Я никогда не просил у вас никаких милостей и не буду просить их впредь. Но я тот человек, которому сам Бог поручает сломить упорство этих людей. Пошлите меня с проповедью истинной веры к жителям Севенн.

— Боже, помоги им! — пробормотал Людовик, глядя со смешанным чувством страха и отвращения на изнуренное лицо и свирепые глаза фанатика. — Очень хорошо, аббат, — проговорил он вслух, — вы отправитесь в Севенны.

Может быть, на одно мгновение сурового аббата словно охватило предчувствие того ужасного утра, когда он будет прятаться в углу горящего дома от многих рук, угрожающих ему кинжалами. Он закрыл лицо руками, и инстинктивная дрожь пробежала по изможденному телу аскета. Но он сейчас же встал с колен и, сложив смиренно руки, принял прежнюю спокойную позу. Людовик взял со стола перо и пододвинул к себе бумагу.

— Итак, все вы даете мне один и тот же совет, — закончил он, — вы, епископ, вы, отец мой, вы, мадам, и вы, Лувуа. Ну, если в результате этого получится зло, да падет оно не на меня одного. Но что это?

Де Катина вдруг выступил вперед, протянув руку. Его горячая, порывистая натура внезапно заставила его переступить границы осторожности. Перед глазами словно промелькнула бесконечная вереница мужчин, женщин и детей одной с ним веры. Все они не могли защитить себя ни единым словом, ни единым жестом, и теперь все смотрели на него как на единственного защитника и спасителя. Пока все шло гладко в жизни, он мало думал о подобных вопросах, но теперь, когда надвигалась опасность и была затронута более глубокая сторона его натуры, он почувствовал, как мало значили даже сама жизнь и счастье в сравнении с этой великой вечной правдой…

— Не подписывайте этой бумаги, Ваше Величество! — крикнул он. — Вы еще доживете до того времени, когда будете жалеть, что у вас не отсохла рука, прежде чем она взялась за это перо. Я знаю это, государь; я уверен в этом. Вспомните всех этих беспомощных людей — маленьких детей, молодых девушек, стариков и слабых. Их вера — они сами. Это равносильно тому, чтобы требовать от листьев переменить сучья, на которых они растут. Они не могут изменить верования. Самое большее, на что еще могли рассчитывать, — это обратить их из честных людей в лицемеров. Но к чему вам это? Они почитают вас. Они любят вас. Никому не делают вреда. Гордятся, служа в ваших армиях и сражаясь за вас… Заклинаю вас, государь, именем всего для вас святого хорошенько подумать, прежде чем подписать приказ, приносящий несчастие и отчаяние сотням тысяч ваших верноподданных.

На одно мгновение король поколебался, слушая короткие, отрывистые мольбы молодого воина, но выражение лица его снова ожесточилось, когда он вспомнил, как все его личные просьбы не могли подействовать на этого молодого придворного щеголя.

— Религия французского короля должна быть религией Франции, — произнес он, — и если мои собственные гвардейцы противятся мне в этом вопросе, я принужден найти других, более преданных.

Вакансия майора мушкетеров должна быть отдана капитану де Бельмону, Лувуа.

— Слушаю, Ваше Величество.

— Вакансию де Катина можно передать лейтенанту Лабадуаеру.

— Слушаю, Ваше Величество.

— А я уже лишен чести служить вам?

— Вы слишком несговорчивы для этого.

Де Катина беспомощно опустил руки, и голова его упала на грудь. Когда он осознал гибель всех надежд целой жизни и жестокую несправедливость к нему короля, он громко безнадежно вскрикнул и бросился вон из комнаты. Горячие слезы бессильного гнева текли по щекам. В таком виде, в растерзанном мундире, в шляпе, съехавшей набок, рыдая и жестикулируя, он влетел в конюшню, где Амос Грин спокойно курил трубку, скептически наблюдая, как конюхи ухаживают за лошадьми.

— Что случилось, черт возьми? — спросил он, вынимая трубку изо рта, откуда вылетали клубы голубого дыма.

— Эта шпага! — кричал француз. — Я не имею более права носить ее. Я сломаю ее.

— Ну и я также свой нож, если это может помочь вам.

— Прочь и это! — продолжал кричать де Катина, срывая серебряные эполеты.