Всеволод Соловьев - Пансион

И она при этомъ вздохнула.

Все же я безъ всякаго труда уговорилъ ее почаще присылать мнѣ изъ дома съѣстное. Однако, насчетъ умыванья такъ и осталось: бабушка къ Тиммерману не поѣхала…

Дни стали проходить за днями. Я мало-по-малу освоился въ пансіонѣ и привыкалъ ко всѣмъ его ужасамъ. У меня все еще было такъ тоскливо на душѣ, что я даже радъ былъ необходимости работать черезъ силу. Я дѣлалъ быстрые успѣхи въ латинскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, и Тиммерманъ, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что сталъ послѣ каждаго урока меня похваливать.

— Mm-m… mon enfant, èa уа bien, très bien!

При этомъ онъ легонько похлопывать меня по щекѣ своей красной и всегда холодной рукою.

Но эта усидчивость въ работѣ и прилежаніе прибавили къ первымъ моимъ житейскимъ разочарованіямъ еще новое разочарованіе, о которомъ слѣдуетъ упомянуть, такъ какъ оно оставило сильный и долгій слѣдъ въ моей жизни.

Самымъ строгимъ, хотя и справедливымъ учителемъ во второмъ классѣ былъ нѣмецъ Фреймутъ. Онъ уже замѣтилъ, что я прилежный ученикъ и обращалъ на меня большое вниманіе, какъ на одного изъ самыхъ слабѣйшихъ въ нѣмецкомъ языкѣ. Онъ то и дѣло вызывалъ меня.

Собственно преподаваніе его заключалось въ трехъ вещахъ: въ выучиваньи наизусть грамматическихъ правилъ по тетради, составленной имъ самимъ, въ выучиваньи наизусть стихотвореній Уланда и, наконецъ, въ такъ называемыхъ «сочиненіяхъ», т. е. письменной передачѣ по-нѣмецки того, что Фреймутъ разсказывалъ.

Я училъ наизусть очень легко и всегда отвѣчалъ урокъ безъ запинки. Но эти «сочиненія» въ первое время представляли для меня страшную трудность, такъ какъ я понималъ никакъ не больше четверти изъ того, что разсказывалъ Фреймутъ. Тутъ мнѣ на помощь являлся мой сосѣдъ и другъ, Алексѣевъ, мальчикъ неспособный и лѣнивый вслѣдствіе болѣзни, но довольно хорошо знавшій нѣмецкій языкъ. Онъ передавалъ мнѣ по-русски разсказъ учителя, служилъ мнѣ лексикономъ незнакомыхъ словъ.

Такимъ образомъ я кое-какъ два раза смастерилъ сочиненія. Я изрядно потрудился надъ ними, но они все-же вышли изъ рукъ вонъ плохи, а Фреймутъ, не принявъ во вниманіе трудностей, съ которыми я долженъ былъ бороться, оба раза поставилъ мнѣ по двойкѣ.

Я чувствовалъ, что сдѣлалъ все, что было въ моей власти, и эти двойки казались мнѣ несправедливостью. Но все-же я съ достаточнымъ спокойствіемъ перенесъ ихъ.

Вотъ въ третій разъ задало сочиненіе. Задано оно было въ пятницу, а въ понедѣльникъ нужно было подать учителю. Алексѣевъ объяснилъ мнѣ содержаніе, я выслушалъ и сказалъ:

— Ну ужъ теперь я надѣюсь, не получу двойки, ужъ я такъ сдѣлаю, что сочиненіе мое будетъ недурно…

— Кавъ-же ты сдѣлаешь? — спросилъ Алексѣевъ.

— А ужъ такъ, я придумалъ!

Мнѣ дѣйствительно нежданно пришла въ голову блестящая мысль.

Пріѣхавъ домой въ субботу, я даже почти не обратилъ вниманія на дѣтей, а весь этотъ день и все воскресенье провелъ въ своей комнатѣ, за работой, выходя только къ завтраку и къ обѣду. Бабушка нѣсколько разъ заходила ко мнѣ и видѣла меня углубленнымъ въ писанье и окруженнымъ книгами.

— Да что-же это ты, Ганёкъ, — говорила она:- неужто у васъ ужъ столько уроковъ? Этого быть не можетъ! Сегодня на дворѣ чудесная погода, и морозъ не великъ, дѣти собираются кататься… Развѣ ты не поѣдешь?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ я. — Нѣтъ, ужъ оставьте меня, я долженъ непремѣнно кончить! Это очень трудно, но… я долженъ…

Наконецъ, бабушка рѣшилась меня оставить въ покоѣ. И я продолжалъ работать, не замѣчая времени, не чувствуя усталости. Вотъ что я придумалъ: прежде всего я написалъ сочиненіе по-русски, обдуманно, обстоятельно и, по возможности, краснорѣчиво. Затѣмъ я разложилъ передъ собою нѣмецкую грамматику и лексиконъ и принялся переводить слово за словомъ. Отыщу всѣ слова, окончу фразу, а затѣмъ ищу въ грамматикѣ всѣ правила, какъ нужно размѣстить слова. Это было самое трудное. Но въ воскресенье къ обѣду я кончилъ всю эту работу, красиво переписалъ свое сочиненіе, которое вышло и объемистымъ и обстоятельнымъ. Въ понедѣльникъ я самоувѣренно подалъ его Фреймуту, а на другой день ожидалъ торжества своего.

Нѣмецъ принесъ прочитанныя имъ сочиненія съ выставленными на нихъ отмѣтками. Голубоглазый нѣмчикъ Штуббендорфъ, любимчикъ учителя, принялъ отъ него эти тетради и разносилъ ихъ по принадлежности.

Вотъ и у меня въ рукахъ моя тетрадка. Сколько поставилъ Фреймутъ? не двойку-же! Можетъ быть пять, и уже во всякомъ случаѣ не меньше четырехъ…

Съ замираніемъ сердца я развернулъ тетрадь, взглянулъ, и не повѣрилъ глазамъ своимъ. Подъ трудомъ двухъ вакаціонныхъ дней былъ выведенъ рукою Фреймута огромный нуль.

Какъ нуль?! Да нѣтъ, этого быть не можетъ!

Но я еще не успѣлъ придти въ себя, какъ Фреймутъ подозвалъ меня къ каѳедрѣ и сказалъ, обращаясь ко всему классу:

— На этотъ разъ самое лучшее сочиненіе было мнѣ подано Веригинымъ. Aber ich. habe ihm einen grossen Nul gestellt… Warum? Почему я ему поставилъ большой нуль? Потому что онъ хотѣлъ обмануть меня. Потому что онъ не самъ написалъ это сочиненіе!

Я почувствовалъ, какъ сердце мое почти перестаетъ биться, какъ весь я холодѣю, и задрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Какъ не самъ?! — крикнулъ я. — Какъ-же вы можете говорить это?.. Это неправда, я самъ написалъ, самъ!

— Ого! — произнесъ нѣмецъ, и презрительно взглянулъ на меня. — А если самъ, такъ вотъ докажи, возьми мѣлъ, подойди къ доскѣ и пиши, пиши на доскѣ свое сочиненіе…

Я взялъ мѣлъ, вывелъ два, три слова, но дальше не могъ. Вопервыхъ, я былъ сильно взволнованъ и не владѣлъ собою, а вовторыхъ, Фреймутъ не понялъ, какую нелѣпость онъ выдумалъ, на какомъ, такъ сказать, средневѣковомъ способѣ доказательства невинности остановился. Чтобы повторить наизусть сочиненіе, я долженъ былъ его предварительно выучить слово въ слово, запомнить всѣ слова, отысканныя мною въ лексиконѣ, всѣ грамматическія правила, которыя я съ такимъ трудомъ примѣнялъ, имѣя грамматику передъ глазами, когда работалъ надъ своимъ сочиненіемъ. Конечно, этотъ упорный трудъ двухъ дней принесъ мнѣ пользу, я запомнилъ нѣсколько правилъ и нѣсколько новыхъ словъ, но все-же воспроизвести всю эту работу на доскѣ, вдругъ, сейчасъ, передъ цѣлымъ классомъ, подъ обвиненіемъ въ неблагородномъ поступкѣ — это было невозможно.

— Ну вотъ и ошибся, вотъ и не можешь писать. Ты лгунъ, ты обманщикъ! — проговорилъ Фреймугь, презрительно махнувъ рукою.

Себя не помня, бросилъ я мѣлъ на полъ и кинулся изъ класса. Я прибѣжалъ къ Тиммерману, котораго засталъ въ кабинетѣ, но нѣсколько мгновеній не могъ выговорить ни слова, рыданія душили меня. Наконецъ, кой-какъ я объяснилъ въ чемъ дѣло. Потомъ я разсказалъ Тиммерману подробно весь процессъ моей работы и снова залился слезами.