Евгений Салиас - Атаман Устя

— Эка языкъ-то безъ костей… Мастерство? что ты пару коней въ годъ угонишь! Невидаль. Всего на пятнадцать рублей. Да знахарствомъ своимъ рублей двадцать наживешь въ году.

— Какъ можно, атаманъ… ухмылялся Черный. Я въ году двадцать, а то и всѣ двѣ дюжины коней угоню. А знахарство мое… кладъ. Ей-Богу, кладъ. Я вотъ и теперь въ городѣ хворую купчиху ухаживалъ и въ недѣлю на пять съ полтиной отвару своего ей перетаскалъ. Я одинъ былъ при ней. Всѣхъ городскихъ знахарей супруженекъ ея прогналъ, а меня слезно просилъ облегчить отъ хворости.

— Ну, вылѣчилъ что-ль?

— Да, сначала было полегчало, а тамъ, кто его знаетъ, — вдругъ ее скрючило и духъ вонъ. Такъ купецъ съ горести на меня залѣзать зачалъ, что я ужъ у дяди Хлуда въ сараѣ сидѣлъ сутки и на улицу не выходилъ. А тамъ прямо сюда хватилъ. Все Господь. Нѣшто можно вылѣчить — коему человѣку смерть надлежитъ быть. А народъ глупъ — эвтаго не понимаетъ. Господь къ себѣ человѣка требоваетъ, а ты вишь тутъ своимъ настоемъ изъ травъ Божьей волѣ предѣлъ положи. Даже грѣхъ. Ей-Богу… Глупъ народъ. А я знахарь во какой — какихъ въ самой Москвѣ нѣту. У меня одинъ слѣпой прозрѣлъ въ Дубовкѣ. А другой былъ изъ астраханцевъ, огнемъ восемь лѣтъ горѣлъ. Я его въ мѣсяцъ уходилъ, какъ рукой все сняло.

Долго болталъ Ванька Черный о своемъ конькѣ любимомъ, о знахарствѣ, но Устя не слушалъ, а о чемъ-то думалъ. Наконецъ онъ прервалъ болтовню Чернаго и спросилъ нерѣшительнымъ голосомъ и какъ бы вскользь брошенными словами, будто стыдно ему было за свой вопросъ.

— Петрынь что?

— Его въ городѣ нѣту… И не бывалъ! отозвался Черный.

— Враки все… мычалъ Устя, глядя въ сторону.

— У дяди Хлуда не былъ. И эсаулъ его не видалъ.

— Можетъ, подъ городомъ дѣло какое?

— А мы, атаманъ, такъ полагаемъ… Не гоже это Петрынь, не хватилъ-ли въ Саратовъ, чтобы тебя и насъ съ головой тамошнему начальству…

— Полно врать. Пустомеля — дуракъ! рѣзко выговорилъ Устя.

— Эсаулъ сказывалъ… робко отозвался Черный. Дядя Хлудъ тоже. А я что-жь… Не мое дѣло…

— Воръ Хлудъ, самъ первый насъ продастъ, коли ему деньги хорошія пообѣщаютъ. Только однимъ страхомъ нашей расправы его и держимъ.

— Воля твоя, атаманъ… А дядя Хлудъ не таковскій, и зачѣмъ ему негодное дѣло… Нашинскіе на его дворѣ завсегда ему за постой отплачиваютъ, кто чѣмъ можетъ: деньгами, скотиной, товаромъ… Онъ отъ насъ больше и разжился, такъ ему не рука насъ продавать…

— Измаилъ что? Назадъ когда собирается?..

— Измаилъ? выговорилъ Черный, удивляясь.

— Ну, чего ты?

— Да вѣдь онъ же напоролся…

— Какъ напоролся! Когда? воскликнулъ Устя.

— Я чаялъ, ужь ты знаешь отъ кого… Измаилъ давно ужь, какъ отъ насъ только тронулся, такъ верстахъ въ десяти отъ города и напоролся. Мнѣ эсаулъ сказывалъ, въ городѣ говорили. Тамъ его и зарыли на кладбищѣ, да еще по христіанскому — не знали, что татаринъ.

— Скажи на милость! вздохнулъ Устя. Жаль мнѣ Измаила. Эхъ жаль! Какъ же вышло-то…

— Да баринъ какой-то, помѣщикъ, изъ ружья ухлопалъ. Самъ татаринъ виноватъ. Ихъ двое ѣхало съ кучеромъ на тройкѣ лихой… А Измаилъ — очень вѣдь тоже — полѣзъ на нихъ, благо у него конь былъ лихой… Ну, сказывалъ вишь этотъ баринъ въ воеводствѣ, что Измаилъ шибко наскочилъ, коренника подъ уздцы ухватилъ и два раза выпалилъ по нимъ. Кучера подшибъ въ бокъ сильно и свалилъ съ козелъ, а баринъ его хлестнулъ изъ ружья!.. И однимъ разомъ и положилъ. Они же его въ городъ привезли мертваго… Да все похвалялись, дьяволы. Лгали, что семеро разбойниковъ было.

Атаманъ Устя молча отпустилъ Чернаго и, оставшись одинъ, снова принялся за свою книгу.

Молодецъ изъ шайки, Ванька, съ прозвищемъ Черный, былъ неизвѣстнаго происхожденія: не то цыганъ, не то жидъ. Самъ онъ прежде сказывалъ товарищамъ, что его отецъ съ матерью были изъ одной земли, что около моря Чернаго и Дуная, изъ города Яссы.

Правду ли говорилъ Ванька или хвасталъ, было тоже шайкѣ неизвѣстно. Многіе его считали за цыгана. Такъ или иначе, но лицомъ, акцентомъ въ произношеніи и даже какой-то особенной вертлявостью онъ не походилъ нисколько на русскаго. Вдобавокъ онъ зналъ многое, чего не знали другіе молодцы шайки; онъ бывалъ въ Москвѣ, въ Кіевѣ, когда-то долго прожилъ въ Астрахани и плавалъ по Каспійскому морю наемникомъ на купеческомъ кораблѣ. Кой-что зналъ онъ о Персіи, по наслышкѣ или дѣйствительно бывалъ у персидскаго берега. Онъ не любилъ, какъ и всѣ, много болтать о себѣ, но однако атаману было извѣстно кой-что объ Черномъ. Молодецъ, лѣтъ 27, былъ уроженецъ Каменецъ-Подольска. Онъ помнилъ, какъ лѣтъ восьми отъ роду, отецъ и мать поднялись и поѣхали, Богъ вѣсть почему, въ дальній путь, длившійся два мѣсяца. Они перебрались въ городъ Смоленскъ, гдѣ прожили хорошо и богато года два… Но вдругъ что-то приключилось съ отцомъ… Однажды внезапно отецъ бросилъ домъ и почти все нажитое имущество и, посадивъ въ телѣгу жену, парнишку сына и его маленькую сестренку, рысью выѣхалъ, среди ночи, изъ Смоленска, и всю ночь гналъ лошадь безъ передышки и безъ остановки. Въ полдень лошадь выбилась изъ силъ и къ вечеру пала на дорогѣ, близъ деревни. Отецъ Ванькинъ купилъ живо другую въ ближней избѣ и, отсчитавъ деньги чистоганомъ изъ мошны, — безъ жалости погналъ снова… Послѣ двухъ сутокъ ѣзды семья остановилась на постояломъ дворѣ, въ какомъ-то мѣстечкѣ, при большой рѣкѣ. Здѣсь было очень людно, весело, тянулись безъ конца по большой дорогѣ взадъ и впередъ обозы со всякимъ добромъ и товаромъ, и проѣздомъ то и дѣло попадались разныя барскія дроги и рыдваны, четверней и шестерикомъ сѣрыхъ коней подъ масть. На умнаго парнишку будто повѣяло чѣмъ-то новымъ. Тутъ будто люди другіе и живутъ иначе… Онъ повеселѣлъ, на все и на всѣхъ таращилъ глаза, ухмыляясь бойко.

— Вишь нашъ Ванька какъ повеселѣлъ! замѣтилъ отецъ и спросилъ шутя сына: знаетъ ли онъ, гдѣ они?

— Вотъ послѣ-завтра двинемъ съ зари и какъ солнышко встанетъ — ты и ахнешь отъ того, что увидишь! сказалъ онъ.

Парнишка не спалъ двѣ ночи отъ такого обѣщанья. Дѣйствительно, чрезъ день они на своей телѣгѣ двинулись до разсвѣта. Когда солнце уже поднялось, да когда они тоже взобрались шагомъ на гору, чрезъ которую шла дорога, то Ванька не только ахнулъ, а заоралъ во все горло, а потомъ застылъ, ошалѣлъ… оглядывая небосклонъ…

— Это, дуракъ, Москва! сказалъ отецъ. Москва бѣлокаменная, Москва кормилица, Москва карманщица… Въ ней не житье, а масляница вѣчная…

Но въ этой Москвѣ, которой такъ обрадовались и отецъ, и мать, и онъ самъ, — семьѣ видно не повезло…

Черезъ годъ отецъ Ванькинъ пропалъ… а мать все плакала, и на вопросы мальчика ничего не объясняла…

— Нѣту его! говорила она. И не будетъ, не жди.