Евгений Салиас - Атаман Устя

Барыня весь день проводила съ своими псами. Она сидитъ на диванѣ, варенье кушаетъ и чѣмъ-то запиваетъ, а вокругъ нея на подушкахъ псы и псы… Въ одной комнатѣ не могли даже всѣ умѣститься. Приживалки надзирали за этими собаками, и на каждую полагалось по двѣ и по три штуки, за которыми онѣ, какъ нянюшки, ухаживали, мыли, чесали, гулять водили…

Тотчасъ по пріѣздѣ, барыня увеличила дворню. У стариковъ было всего трое дворовыхъ, а ей, молодой, понадобились всякіе лакеи и горничныя, и главные смотрители за собаками въ помощь приживалкамъ.

Стали брать людей въ село, кто понарядливѣе, да кого хвалятъ. Ивана на грѣхъ тожъ похвалили новой барынѣ, что-де славный мужикъ.

И попалъ Иванъ въ дворовые. На его долю пришлось: воду возить, печи топить, въ кухнѣ помогать и у одной изъ приживалокъ состоять для ухода за тремя псами.

Вмѣстѣ съ пріѣздомъ барыни-работницы завелися и порядки другіе. Бывало на селѣ пальцемъ никого господа не тронутъ, а тутъ завелся новый управитель, пошли гулять розги и отстроили у конюшни чуланъ, куда стали запирать виноватыхъ до порки и послѣ порки.

Управитель былъ не совсѣмъ изъ русскихъ и говорилъ чудно, хотя понять его и можно было. Онъ былъ лютъ и скоро такого страху нагналъ на всѣхъ, что мужики боялись къ нему на глаза показаться.

Охалъ Иванъ въ своей новой должности. Взяли его отъ сохи да бороны, да изъ избы во дворъ, а дома жена и дѣти… Охалъ онъ, но дѣло свое управлялъ, какъ слѣдуетъ, и никогда за цѣлый годъ не заслужилъ браннаго слова, не только наказанія. Даже лютый управляющій сердился на него только на то, что онъ хрипитъ. Этого Иванъ перемѣнить ужъ не могъ, какъ бы ни желалъ. Такой ужь ему судьба голосъ послала, что онъ иныхъ словъ, какъ слѣдуетъ, сказать не могъ.

И шло все слава Богу. Ужъ надѣялся Иванъ заслужить — вернуться опять въ село, а за мѣсто себя сына своего поставить къ барыни во дворъ.

Да случился грѣхъ… Случился нежданно-негаданно. Стряслась бѣда, какъ молнія падаетъ, сразу.

Была у барыни одна собачка, любимица ея первая. Барыня звала ея мудрено. И сказать нельзя какъ. А во двору всѣ звали ее просто махонькой, такъ какъ она была такъ удивительно мала, что, сдается, еще на вершокъ убавь и ничего не останется, пусто мѣсто будетъ.

Барыня эту «махонькую» до страсти любила, съ ней обѣдала, съ ней почивала, съ ней и выѣзжала гулять, вѣстимо, держа на колѣнкахъ въ экипажѣ. Разъ даже къ обѣднѣ ее съ собой взяла, и она у нея на окнѣ на шубѣ всю литургію пробыла. Батюшка доводилъ это до архіерея, и преосвященный приказалъ на дуру помѣщицу плюнуть. А если повторится, то обѣщалъ самъ, со всѣмъ своимъ штатомъ, пріѣхать вновь храмъ освящать.

Такъ какъ это освященіе архіерея и содержаніе всѣхъ, при немъ состоящихъ, обошлось бы барынѣ за два дня въ полъ-ста рублей, то она и унялась. За то послѣ того случая мужики на барыню такъ и глядѣли, какъ на шалую. Татаринъ и тотъ въ свою мечеть пса, хоть и маленькаго, не пуститъ.

Вотъ изъ-за этой «махонькой» бѣда съ Иваномъ и приключилась. И какъ просто все вышло. Нѣту проще дѣла.

Шелъ разъ въ сумерки Иванъ съ охапкой дровъ по корридору шагомъ, какъ завсегда… И вдругъ взвизгнуло что-то, а подъ ногой что-то мягкое потормошилось и стихло тотчасъ.

Удивился Иванъ, сложилъ дрова и поднялъ съ пола… да и ахнулъ…

Сама она «махонькая» — и готова! Раздавилъ! Какъ?.. Какимъ манеромъ? Это ужъ, поди, тамъ разсуждай! А раздавилъ и конецъ. Сидѣла она что-ль, или прилегла невзначай среди темнаго корридора, но только Иванова ступня ей весь задъ въ лепешку смяла. И не пикнула.

Ему, дураку, молчка. Поди ищи, кто колѣно это отмочилъ. А онъ дуракъ взялъ мертваго песика да на двухъ ладошкахъ барынѣ и понесъ представить.

— Прости, молъ, матушка… Случай какой вышелъ. Потрафилось.

Ужъ какъ объявился Иванъ, тутъ только въ первой и понялъ — чего натворилъ. Стонъ поднялся въ усадьбѣ. Кажется, если бы сама барыня померла вдругъ, то того же бы не было. Да и вѣрно бы не было, потому — молчала бы сама-то. А тутъ она пуще всѣхъ разными голосами заголосила… То эдакъ звонко-звонко, то, будто дьяконъ съ амвона, густо!..

Первымъ дѣломъ, вѣстимо, Ивана принялись сѣчь. Ну, это дѣло понятное. Виноватъ, хоть и безъ вины.

Обидно было Ивану. Пять десятковъ лѣтъ прожилъ за покойными господами, и розогъ не видалъ. Да что дѣлать! Разъ высѣкли и конецъ. Зато — нѣтъ худа безъ добра — прогнали Ивана со двора на деревню. Чтобы и на глаза барынѣ не смѣлъ казаться. Радехонекъ Иванъ…

Барыня захворала отъ горя. Похоронили «махонькую» въ полисадникѣ и камень большой привезли, изъ города, бѣлый съ глянцемъ. И литеры на немъ золотыя. Барыня все на эту собачью могилку ходила и все разливалась.

Прошло двѣ недѣли, пришли опять за Иваномъ. Опять пороть… Барыня говоритъ, что ей не въ моготу отъ горя, а онъ, поди, и въ усъ себѣ не дуетъ. Такъ пущай и онъ поминаетъ «махонькую» подъ розгами. Опять выпороли… Прошло еще не болѣе дней десяти и опять пришли конюха, и опять повели Ивана пороть… А тамъ ужь, слышно, барыня приказала каждую недѣлю драть Ивана, да еще по воскреснымъ днямъ, какъ бы вмѣсто обѣдни.

Смѣхъ пошелъ по селу, а тамъ по всему околотку… Никуда глазъ показать Иванъ не можетъ. Смѣется народъ, что его по воскреснымъ днямъ порютъ за простого щенка. Но видно и этого барынѣ было мало. Злопамятна что-ли она была, или просто шалая. Прошло три мѣсяца и ужь объ весну, какъ объявился наборъ, приказала барыня Ивана сдавать въ солдаты!

Горе, обида. Разореніе дому. Что-жь дѣлать. Тутъ не въ собакѣ сила, а, стало быть, Господа прогнѣвилъ чѣмъ человѣкъ.

Ивана однако въ солдаты въ городѣ не приняли: старъ и мѣшковатъ. Крикнули: «затылокъ!» Обрили ему затылокъ, въ отличіе отъ принятыхъ рекрутъ, которымъ брили лбы, и явился онъ назадъ.

— Ну, такъ на поселенье. Въ Сибирь! рѣшила барыня… Да одного. Семья пускай остается.

Оно было не по закону, да вѣдь съ деньгами все можно сдѣлать.

Подумалъ Иванъ, всплакнулъ не разъ, а тамъ, расцѣловавшись со своими, и ушелъ… Два года пробродилъ онъ изъ города въ городъ «непомнящимъ родства», но вездѣ привязывались къ нему волокита, да судейскіе крючки, да будочники…

И надоумилъ Ивана умный человѣкъ итти на Волгу… Тамъ вольное житье и никакихъ разспросовъ ему у разбойниковъ не будетъ. Хоть съ мѣсяца на нихъ свалися прямо, такъ не удивишь и не напугаешь никого.

И вотъ поступилъ Иванъ въ шайку Усти и молчитъ про себя. Стыдно сказать. А молодцы думаютъ, что онъ душегубъ лютый. А скажи имъ, что изъ-за пса вершковаго въ бѣгуны и разбойники попалъ — со свѣту сживутъ прибаутками.

Среди ночи Ванька Лысый добрелъ до урочища Козій Гонъ. Луна зашла рано и темень была непроглядная. Вдобавокъ, здѣсь всегда бывало темнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Горы тутъ были выше, круче, сплошь поросшіе густымъ ельникомъ. Двѣ горы сходились здѣсь крутыми стѣнами и между ними, въ узкомъ и темномъ ущельи, шла дорожка, по которой бывали и прохожіе, и верховые путемъ въ городъ, ради того, что чрезъ Козій Гонъ сокращалась дорога на цѣлыя три версты. Смѣльчаковъ тутъ ѣздить напрямки бывало немного, всѣ знали, что это мѣсто худое — спасибо Устинымъ молодцамъ. Но все-таки не охота многимъ кружить три версты, и нѣтъ-нѣтъ да и проѣдетъ кто на «авось» да «Господи помилуй».