Агилета - Святая с темным прошлым

Не веря мгновенно вспыхнувшей догадке, Кутузов сперва оцепенел. Затем прошептал старое, как мир: «Этого не может быть!» Но затем, быстро двинувшись к столу, водрузил на него бумагу и перо с чернильницей и принялся выписывать одному ему известные даты и производить подсчеты.

Полковник артиллерии, Филарет Благово отнюдь не удивился, когда, три дня спустя после того, как фельдмаршал обратил на него внимание, он получил приказ явиться к Кутузову. Очевидно, что главнокомандующий пользуется случаем что-то разузнать о своем старом боевом товарище. Однако к избе, где размещался Кутузов, шагал он не слишком охотно, испытывая чувство неловкости, а то и стыда. И что ему рассказать о своем отце, помимо того, что жизнь батюшки протекает в полном покое без тревог, порывов и свершений? Как и любой взрослый человек, Филарет лишь обрывочно помнил проведенное в Севастополе детство, когда Иван Антонович служил врачом в местном госпитале, все же отрочество его и зрелые годы прошли при виде родителя, отошедшего от дел и ничем не могущего подать ему пример. Если б тот, по крайности, производил какие-нибудь усовершенствования в ведении хозяйства, что увеличили бы их доход! Но нет, Иван Антонович хозяйствовал по старинке, и дела, хоть и поправились после смерти его матери, но сильно вперед не продвинулись. А как, право, горько, когда отец не становится героем для своего взрослеющего сына! Тому волей-неволей приходится искать другой предмет для восхищения.

И когда фельдмаршал (как и ожидалось) любезно пригласил его к столу и с доброжелательной улыбкой принялся расспрашивать о семье, Филарет пришел в еще большее смятение. Вот он, настоящий герой, тот, кто перед ним! А про кого ему повествовать прикажете? Про ничем не примечательного помещика, при первой же возможности ускользнувшего от столь благородной медицинской службы? А ведь батюшка мог бы и в ополчение записаться, невзирая на свои лета. Уж врача-то в любом возрасте приняли бы с распростертыми объятьями.

Кутузов прекрасно видел, как тушуется полковник Благово, рассказывая об отце, и счел сие прекрасным поводом перейти к расспросам о матери:

– А что матушка ваша? – спросил он как бы невзначай, ничем не выдавая свое истинное любопытство. – Она, помнится, тоже подвизалась на медицинском поприще?

Матушка! О, тут у Филарета развязался язык. В отличие от отца, мать была им не только любима, но и вызывала сыновнюю гордость. И тут Кутузову пришлось выслушать упоенный рассказ о том, какой искусной целительницей стала Василиса, как идут к ней на поклон пациенты из далеко отстоящих от их имения мест, и как не гнушается она никем, готовая помочь и соседке-графине и последней нищей сироте в их деревне. Однако сие повествование, произведя на Кутузова большое впечатление, ничем, в сущности, не удивило его. И даже история о том, как женщине удалось предотвратить холерный бунт, заставила его восхищенно покачать головой, но не поразиться: Василиса с ее любовью к людям и бесстрашием оставалась все той же, сам он ни на мгновенье не усомнился бы в том, что именно такую жизнь и суждено ей вести.

Но странное чувство испытывал он во время сего разговора: словно бы годы, проведенные в разлуке с нею, незаметно выскользнули из жизни и вновь поставили его лицом к лицу с юностью. Василиса все та же… Он не мог и не хотел расспрашивать сына о том, как нынче выглядит его матушка, предпочитая представлять свою любовь такой, какой она была в час их прощания – двадцатитрехлетней. Она все та же и она рядом – такое же чувство испытал он и в ночь, когда благодаря ее простодушному мужу и кстати попавшемуся на глаза портрету узнал о сохраненном ею чувстве к нему. Нынче же и каверзных расспросов не надо: ведь свидетельство того, что Василиса не может о нем не вспоминать, сидит сейчас перед ним и ведет с ним беседу. Как в зеркало он смотрит в лицо сего молодого полковника и видит себя в его летах. Так вот что заставило его по приезде в армию сразу задержать на сем артиллеристе взгляд – очевидное сходство с самим собой! Впрочем, не мешало бы все же полностью удостовериться в своей догадке.

– Стало быть, живете вы сейчас под Калугой, – подытожил он. – Да, места красивые, но с Севастополем все же не сравнятся: там одно море чего стоит!

– Я надеюсь когда-нибудь снова попасть в Тавриду, – откровенничал Филарет, проникавшийся к фельдмаршалу все большим доверием и симпатией. – Хоть я и был еще мальчишкой, когда мы уехали оттуда, но родные края забыть не могу.

– Вы наверняка там рано или поздно побываете опять, – заверил его Кутузов. – В Тавриде и вокруг нее, в бывших владениях Оттоманской Порты частенько бывает неспокойно. Я там свое уже отвоевал, – улыбнулся он, – а вам еще предстоит. Вы-то в отставку не собираетесь, я надеюсь?

– Как можно, ваше высокопревосходительство!

Кутузов поощрительно кивнул:

– Да, ваши годы – лучшие для того, чтобы создать себе имя. Кстати, а лет-то вам сколько?

– Тридцать четыре исполнилось.

«Да, совпадает».

– Хороший возраст! – заставил себя заговорить Кутузов, у которого сей ответ, хоть фельдмаршал и был к нему готов, не мог не всколыхнуть душу. – Для человека военного – самый лучший. И сил – море, и опыта уж набралось. Если еще и чутьем обладать, то такому полководцу и вовсе цены нет.

Он пристально посмотрел на Филарета:

– Приходилось вам, господин полковник, когда-нибудь предугадывать события?

– Доселе в том не было нужды, – растерянно ответил полковник.

– А давайте-ка проверим, способны вы на это, или нет! – с виду шутливо предложил Кутузов. – Как считаете: разобьем мы француза к вашим именинам?

Тут он к досаде своей осознал, что Василиса, наверняка, назвала сына в честь собственного отца, а не по святцам [95]. А потому именины полковника Благово могут отстоять довольно далеко от дня его рожденья, который и был настоящим предметом вопроса. Но тут Филарет сам невольно пришел ему на помощь:

– К именинам – навряд ли; они у меня – первого декабря. А вот к дню рожденья уже должны.

– И когда же вы родились?

– В апреле. Первого числа.

«Все совпадает. В точности».

В следующее мгновение, безумное, непередаваемое мгновение, в коем сплелись и гордость, и горечь, и трепет, и торжество, Кутузов едва удержался от того, чтобы не раскрыть Филарету правду. Сказать ему все, как есть, и будь что будет! Кто его знает, осудит или, напротив, возрадуется? Как бы там ни было, пусть знает! Ведь невозможно удержать в себе такое, каким бы дипломатом и стратегом ты ни был!

Слова так и горели у него на языке, и единственное, что остановило Михайлу Ларионовича – это мысль о Василисе. Нет, ее он не имеет права чернить в глазах собственного сына.