Галина Петреченко - Князь Олег

— Эти дворы были построены твоим отцом по подобию кузниц нашего народа, взявшего опыт кузнечного дела у абхазов, в стране Унышлы, матери бога охоты!

Аскольдович всей душой внимал матери и жадно всматривался в приземистые постройки кузнецов, открытых с северной стороны на выставленные изделия: мечи, шлемы, щиты, косы, серпы манили к себе прохожих и просились в руки.

— А теперь в этих кузнях куют железо для Новгородца-русича, который… — Экийя оглянулась на дружину Олафа и, потупив взор, тихо добавила: — Который хочет этот город сделать самым богатым и знатным городом… среди городов, подвластных ему, а потому и называемых русьскими!

Тон, которым она говорила, заставил на время онеметь тех, кто внимал ей. Олаф, услышавший голос Экийи, не мог поверить своим ушам. Он движением руки попросил своего телохранителя отойти чуть вправо, чтобы не мешал ему разглядывать хитрую мадьярку, и тихо молвил Стемиру:

— Давай выслушаем ее, посмотрим, на что она еще способна?

Экийя повернулась к Олафу, поставив сына перед собой, и, глядя в лицо непонятного ей врага, тихо проговорила:

— Вдова Аскольда и его сын приветствуют тебя, о благородный Новгородец-русич!

— Меня приветствует не вдова Аскольда, а жена монаха Айлана! Так ведь, Экийя! Ты же ни дня не была вдовой! Ты сразу сменила одрины! Что ты глумишься над собой? Или не можешь мне простить моего прихода в Киев? А я такой же, как Аскольд! Ты же целовала стремя его коня и омывала его ладью ключевою водой перед походом в дальние края? Ты желала ему удачи в грабительских делах? — голос Олафа звенел гневно, будто не было у его хозяина глаз и не мог он разглядеть, как заполыхало лицо прекрасной мадьярки, как красивы и нежны были ее руки, ласкающие голову сына. Ах, витязь! Нет у тебя души! Да посмотри ты ей в очи! Ведь нигде ты не увидишь больше такого глубокого, бесконечно страстного омута любви! Неужели ты не мужчина, Олаф?

Олаф видел все. И нежные руки Экийи, жарко льнущие не к сыну, а к нему, Олафу; ее горячее дыхание почти касалось его лица.

В любое другое время, будь он один на один при встрече с ней, он, возможно, и пошел бы на ее женский зов, даже пренебрегая опасностью быть убитым ею, но… сейчас он не один.

— Ты не принимаешь ни моего смирения, ни моей любви, Новгородец-русич? — тихим голосом проговорила Экийя, и Олаф дрогнул: она охотится за ним! Такая изощренная в любовных утехах женщина хочет испытать и его в постели, грубого вояку и работягу, не гнушающегося никакой тяжелой ноши. А кто не захочет прижать к себе это стройное, чуть дородное, но такое грациозное тело? Только тот, кто уж не нуждается в женской ласке. А он, Олаф, еще не пренебрегал ею! Он еще молод, силен и красив! И его бесконечно долго хватает и на жену, и на наложниц! Может, и Экийю взять в наложницы, а монаха убить?..

— Олаф! А не построить ли нам в Киеве храм любви, как у греков, и не сделать ли нам Экийю жрицей этого храма? — услышал вдруг Олаф нарочито звонкий голос Стемира и не обернулся на голос друга.

— Благодарю за высокую честь, знатный секироносец-русич! — быстро нашлась Экийя и, взглянув на Стемира, поймала в его взгляде пытливый интерес к себе.

— Ты хорошо придумал, Стемир, — наконец повернувшись к другу и улыбнувшись ему, проговорил Олаф. — Вот только муж ее, христианин, вряд ли поймет нас, а разрушить его семью — это значит потерять свою, я не сделаю этого. Будь счастлива, Экийя! — неожиданно с поклоном в пояс проговорил Олаф и, быстро отвернувшись от рее, приказал двигаться дальше…

Когда пыль на дороге улеглась и Экийя смогла свободно вздохнуть полной грудью, она вдруг заметила возле своих ног розу, еще не потерявшую свежести, и с недоумением подняла ее. Она не заметила, кто из русичей бросил ее ей, но она всем сердцем почувствовала, что это не Олаф.

Какое было странное лицо у того секироносца! Нет, сейчас ей нужен только Олаф! Только этот гордый Новгородец-русич, этот благородный завоеватель Киева и ее сердца! Она повернулась в ту сторону, куда свернули варязе-русячи, и попыталась уловить дух мыслей и чаяний Новгородца. «Помоги, Радогост! Я люблю его!»

— Мама, а кого держал за руку Новгородец-русич? Девочку или мальчика? — хмуро спросил Аскольдович, дергая мать за руку.

— Это твой сверстник, сын князя Рюрика, три лета назад умершего в Новгороде. Зовут его Ингварь. Запомнил?

Аскольдович трижды повторил варяжское имя, а затем самому себе сказал:

— Теперь запомнил. А почему он беленький и кудрявый? — пытливо спросил опять Аскольдович.

— Потому что мать у него была такая. А ты здесь привык видеть только смугляков-голяков?

Аскольдович засмеялся, он гордо, подняв руки вверх, выпятил свою широкую грудь вперед.

Экийя глянула на него с материнской любовью и не знала, плакать ей или смеяться: столько Аскольдового запала увидела она вдруг в этом движении малолетнего сына, что сердце ее сжалось и отозвалось острой болью. Экийя закрыла рот рукой и неожиданно бурно разрыдалась.

Дорога была неторной, но довольно сносной. Секироносцы расчищали дорогу для князя и его дружины, делая ее проходимой. Привалы были кратковременны, лишь для приготовления сытного обеда на костре. Когда два дня пути были уже за плечами, ратники Новгородца-русича с удовольствием спешились с коней и, выбрав удобное место для стоянки, занялись разведением костра.

Олаф, обращаясь к духу поляны, попросил у него покоя и приюта для временного отдыха дружины. После обряда Олаф почувствовал благодатное расположение духа и, позвав христианина-десятника, служившего когда-то в дружине Аскольда, спросил:

— Скажи, Софроний, вот ты перекрестился и помолился своему Христу, ступив на лесную поляну, а я в это время принял благодать от духа поляны. Так кто же из нас прав?

Софроний зорко оглядел Новгородца-русича и хмуро ответил:

— Я! Правда на моей стороне.

Олаф расхохотался:

— А я думал, ты трус. Ну, хорошо! Но если твой Бог знает, что я не верю в его силу, то почему он не помешал моей молитве? — допытывался Олаф, цепким взглядом наблюдая за проповедником-секироносцем.

— Мой Бог самый милосердный, и он долготерпелив. Он пока щадит тебя, но внимательно наблюдает за твоими делами…

— Пока?! — язвительно переспросил Олаф, перебив христианина.

— Да, Новгородец-русич, пока! Ибо каким бы могущественным витязем на земле ты ни был, Бог все равно истощит твои силы, ежели они будут пущены тобою во зло, — упрямо твердил секироносец-христианин.

— Значит, сей поход, цель которого — усмирить вольнолюбивых древлян, ты считаешь злом? — настойчиво спросил Олаф, чувствуя всем нутром всеобщую настороженность своих ратников.