Ирина Горская - Андрей Ярославич

А может, пора было бросить надежды пустые и просто жить этой жизнью наемного воина, исполнять приказания бездумно, выученные италийские песни насвистывать; хрустеть черемшой, чтобы десны не кровоточили; строганину уписывать за обе щеки и тогда Новгород припоминать, где впервые отведал, и припоминать Анку, Льва, отца, самое дальнее детство… и забывать тотчас…

Разве впервые поменялась его жизнь? Разве не привык он уже к этим долинам, и озерам, и речкам, и хвойным деревьям, к этому мягкому мху и жестким морозным «железным» ночам…

А охота здесь и вправду хороша была. В горах охотились на орлов больших, прозванных «королевскими». И после, накрепив орлиные крылья на шлем, Андрей вдруг ощущал себя совсем отчаянным и свободным…

Зимой пошли на лося. И сделалось несчастье. Уж после Андрей корил себя: зачем дозволил старому человеку, зачем не поберег… Или это было в Андрее последнее детское: вера в неодолимую силу, даже в бессмертие старшего… Поскользнулся, споткнулся конь Тимки. Падение было неудачным, бедренная кость справа оказалась сломана. Охотник пролежал два месяца, укутанный меховыми одеялами, и умер от слабости, все нараставшей и одолевшей его. Андрей плакал, всхлипывая громко, будто вновь оборотился в того малого Андрейку с княжого двора в Переяславле, во Владимире… Смерть старого охотника словно бы перервала последнюю нить, связующую с прошлым. Теперь вокруг Андрея оставались лишь молодые люди — Константин, Алексич, Василькович — устремленные в будущее… Жена хотела бы обнять его нежно, целовать, успокаивать; но не смела, не таковы были их отношения…

На пиры ярла всегда звали Андрея и сажали на хорошее, почетное место. Певцы пели и играли на инструментах струнных. Супруга и дочери ярла и супруги и дочери знатных приближенных его сидели за столами. Нарядные девушки подносили вино. Однажды кто-то спросил, почему русский конунг никогда не приводит жену. И ярл ответил вместо Андрея, что не в обычае на Руси — приводить жен и девиц на пиршества. Андрей только молча кивнул, будто подтверждая. А на самом деле просто не выдержал бы — целый вечер сидеть рядом с женой, видеть ее… Он, случалось, не видал ее по целым дням, по седмицам в покои ее не заглядывал…

Из пиров Андрей более любил мужские, дружинные. Перед началом такого пира, бывало, боролись, тягались на поясах, гоняли на лыжах. В большой палате и в шахматы игрывали…

Но внезапно Андрею делалось мучительно. Так остро и больно он себя ощущал беглецом безземельным. Ему казалось, все готовы унизить его… Однажды на мужском пиру один из приближенных ярла Хальфдансон, сильно опьянев, уселся рядом с Андреем, раскорячил ноги, раздвинул руки на столе, будто хотел столкнуть Андрея с лавки, и бормотал пьяным голосом:

— Ты чудак, вроде чудака… Я убью тебя!..

И бранился нудно и непристойно…

Андрей поднялся резко, ударил его, сшиб на пол… Тот вскочил, будто протрезвев… Но Андрей схватил его в охапку, приподнял, бросил через себя и, не желая слышать одобрительные крики, вышел на двор, под густой снегопад…

Мысли взвились возбужденным, взбудораженным роем… Как покорно шлепнулся Хальфдансон, будто так и должно было быть… Иной знает, что должен быть покорен, знает свое место; а если видит, что не могут поставить его на место, раздражается, куражится. И не след его тешить, душу его узнавать, а надо просто поставить его на место, на положенное ему место… Но не так ли и Александр думает об Андрее?.. Не уйти от Александра!.. Снег валился с неба темного сплошной сетью белых крупинок…

Дед Хайнриха, тот самый, которого ярл обозвал «старым болтуном», глянулся Андрею. Старик держался еще бодро, хотя ему и трудно было даже стаивать подолгу на ногах. Чаще всего он сиживал у очага, резал деревянные затейливые рукоятки для охотничьих ножей. В сущности, Андрей заходил к старику для того, чтобы не оставаться в своем доме, где за стеной, у себя в горнице, жена сидела за шитьем; и чувствовать, что она рядом и тревожится о нем, думает о его тревогах, было тяжело и неприятно ему. А в доме, где жили старый Изинбиргир, его внук и внучка, Андрею было хорошо. Хайнрих, случалось, подсаживался к деду и гостю и слушал путаные рассказы, много раз переслушанные с детства. Тина приносила вино и нехитрое угощение и незаметно исчезала; и Андрей был благодарен ей за это, сейчас ему не хотелось видеть женщин, говорить с ними. Дед и внук похожи были — удлиненные лица бледноватые, только у деда морщины и длинная седая клочковатая борода, глаза светлые, дыханием северного неба высветленные… Несколько раз Андрей ловил себя на мысли, как ярко глядится рядом с этой северной бледностью красавица Тина. Впрочем, от Хайнриха он уже знал, что ее мать была из италийского города, называемого Неаполис…

— Мужчина должен быть воином! — всякий раз повторял старый Изинбиргир внуку и гостю. — Это превыше всего, если этого нет, мужчина — не человек!..

И всякий раз наново объяснял родовое прозвание — «изинбиргир» — «носитель оружия», «тяжеловооруженный воин», «рыцарь в доспехах». Старик любил это прозвание и охотно хвалился этим прозванием звонким и торжественным. Но Хайнрих иногда посмеивался дружелюбно:

— Рыцарь, воин, Железная Гора! Ясное дело! Но по роду-то мы простые крестьяне…

— Это когда было?! — супился и горячился дед. — Это быльем поросло и конец этому пришел! И не помирать Изинбиргирам на соломе, а в битве, с оружием в руках! И я так помру, дайте срок! Вот почую смерть, возьму свой длинный меч…

— Нет уж, брось! — хохотал внук. — Ты мне живым нужен!..

Андрей сразу подметил, что здесь, в этих северных землях, с презрением относились к естественной смерти, к «смерти на соломе», как они говорили. И это, конечно, не было похоже на мирную безболезненную кончину, угодную вере христианской. А, впрочем, ведь и мученики умирали посеченные, порубленные, как Андрей Стратилат или Андрей Боголюбский, а сказывали во Владимире, в Успенском соборе, будто и Андрей Критский, создатель великого покаянного канона, такую же кончину принял…

Уже спутывались в памяти старика, наскакивая друг на дружку, самые разные события… Вот он подростком жнет хлеб. Палит солнце. Обгорают лицо и руки… Вот мать оправляет белый головной платок… Монах-проповедник бродячий повествует о Гробе Господнем, что в руках сарацин… Крестьяне окружают монаха… Девушка с монахом пришла, Барбара ее звали… первая у мальчишки Хайнриха… Вот он подрос, оруженосец молодого господина… Вот замок на холме… Вот рыцарские игры… Вот палатки рыцарей раскинуты в широком поле… Благословение великого понтифекса… Кони, доспехи, корабли… Город на воде, речки вместо улиц… Маленькая плоскогрудая женщина с золотыми, выкрашенными желтой краской волосами играет на лютне и поет… Города горят… Какая-то совсем особенная фляга ему достается в добычу… Он ведет черноглазого старого грека и помогает ему нести книги тяжелые… жалеет…