Борис Тумасов - Иван Молодой. Власть полынная

Смутно на Москве, недобро. Слухи разные гуляли, нередко крамольные. Ивана Третьего ругали, редко кто хвалил. Говорили, Софья-де искусительница, великого князя Ивана Молодого, какой на Угре Ахмата от Москвы отбросил, съела поедом, государя на сына подбила. Эвон, в Тверь упекли! Болезни на него всякие напустила!

А ещё поползли речи злобные, подчас таинственные: воевода Щеня привёз из вятского похода в железной клетке мятежников, какие на бунт народ подстрекнули. Теперь с них в пыточной допросы снимают…

От пыточной избы народ шарахался. Поговаривали, что самолично видели, как кровавят вятичей и кричат бунтари…

На торгу и у кабаков, где заезжие мужички собирались, разговоры тягостные велись:

- Видать, огнём жгли. Воют!

- Ровно с вепря шкуру сдирали. Истинный Бог, слышал!

- Господи, спаси и сохрани! Страх какой! Усаживаясь по розвальням, крестились.

Ещё в Москве говорили, что государь с мужиков шкуры снимал, а бояр вятских привечал, честь им выказал, земли давал, по городам разным поселил. И купцам вятским пошлины умалил, всякие торговые послабления сделал.

Говорили:

- Так то вятичам, не Москве же! С завистью исходили…

А зиме наступал конец. Но она вдруг повернула, студёная, запорошила, завьюжила. Сызнова сизые дымы встали над Москвой столбами.

Мужики, вознамерившиеся скидывать бараньи тулупы, вновь плотнее кутались, бечёвками подпоясывались, заячьи треухи поглубже на головы нахлобучивали.

Нищие и юродивые на папертях колели. На великие праздники, и то не всегда, в храмах многолюдно.

Редко какие бояре московские на Думу пешком хаживали, всё больше в колымагах ездили. Тот же, какой улицей идёт, бороду распушит, лик красный, ровно баню накануне принял. Встречные боярину кланяются, дорогу уступают.

Иногда проскрипит санный полоз, возок проедет, карета потянется. А то прорысят в Кремль ратники или дворяне оружные или из Кремля выедут.

С той стороны Москвы-реки с Балчуга тянуло духом сыромятным или едко разило от чанов дубильных, кожевники вычиняли кожи. А от слободы кузнечной окалиной доставало, и молоты стучали…

Чем ближе к Лубянке или Охотному ряду, тем шумней и людней становилась Москва.

Из Кремля выехали верхом рынды, за ними цугом государева карета на санном полозе, а следом дворяне скачут. Рынды орут голосисто:

- Берегись!

И пугают народ:

- Сторонись!

На углах будочники ставили рогатки. Завидев карету государя, открывали проезд.

За Земляным валом, за городом свернула карета в Александровскую слободу. Небо затягивало тучами. Срывался первый снег. Сидевший в карете рядом с Иваном Третьим князь Холмский сказал, поглядев в оконце:

- Как бы непогода не разгулялась.

Великий князь не ответил, но погодя промолвил:

- Ивану Молодому, когда поправится, княжить в Новгороде Великом надлежит. Ныне западные рубежи меня тревожат. Там у Московской Руси главные недруги. Погрозней, чем ордынцы. Что Литва и ляхи, а с ними немцы.

Холмский согласился, только подумал, что хвори слишком одолели великого князя Ивана Молодого в последний год.

Иван Третий, как бы продолжая прежний разговор, говорил:

- Сказывал я великому князю Ивану, не страшны нам ни немцы, ни ляхи с Литвой и мы упускать своего не намерены. То, что у нас украли в недобрые времена, как только окрепнем, забирать станем. Силой на силу пойдём.

Повернулся к Холмскому, спросил:

- Как мыслишь, откуда начнём?

Князь Даниил пожал плечами. Иван Третий бороду почесал, хмыкнул:

- Жизнь покажет. Одно знаю: со Смоленска либо с Казани. Ужели нам достаточно того, что Мухаммеда на ханство посадили? Нет, нам Казань нужна, как город русский. А по какому праву в Смоленске ляшский воевода сидит? Там нашему, московскому, место!

Холмский речь на иное перевёл:

- А помнишь, государь, как однажды на торгу иеромонаха кнутами секли?

- За ересь?

Иван Третий нахмурился.

- Истинно, государь. Сказывают, тот иеромонах в пустынь подался.

- Бог с ним, пусть грехи отмаливает. Одно скажу, Даниил: всех нас в ереси жидовствующих уличить можно, да не все казни достойны.

Москва пробудилась, и розовым светом залило заснеженные улицы. Ярким бликом выползло солнце и замерло. Ожил город.

И как-то враз захлопали, застучали калитки, потянулся народ на торговую площадь. На ходу перебрасывались словами:

- Воров сечь будут!

- Ой ли?

- Бунтовщиков вятских.

- А сколь их?

- Троих, говорят. Может, и боле, да кто в пыточной выдюжит!

Шли мимо усеянных вороньими гнёздами вётел. Неистово каркало вороньё, взвивалось и летало, кружась, тучами.

- Проклятая птица, кровь чует!

- Будет им пожива!

На торгу грудились и снова расходились, сбивались в кучки, с любопытством и страхом поглядывали на помост и на виселицы.

Ждали телегу с преступниками. Переговаривались:

- Знатно вятичей потчевать будут!

- Чтоб другим неповадно было смуту заводить!

- Они тоже, поди, люди…

- Везут! Везут!

И задвигался, засуетился народ при виде телеги, сопровождаемой ратниками и палачом с помощниками.

Три окровавленных, заросших мужика стояли на телеге, закованные в цепи, озирались затравленно.

Палач в одной красной рубахе до колен, задрав бороду, скалился:

- Ну-тка, кого батогом попотчевать?

И звонко стрелял сыромятным кнутом толщиной в руку.

Толпа ахала. Кто-то вскрикнул:

- Напился палач кровушки, ровно пиявица!

- Но-но, не озоруй, ино в Разбойный приказ сволокут!

Замерла площадь, а помощники палача уже стаскивали преступников, на помост волокли, цепи снимали. Лихо сёк палач, с оттягом, кровь из-под кнута брызгала на помост. А когда катовать закончил, всех троих под виселицы подтащили, скамьи из-под них вышибли…

Управился палач, на люд поглядел озорно, выкрикнул громко:

- Повеселились люди, и довольно! Не смей противу великого князя восставать!

Три дня висели вятские мужики на московском торгу. Три дня кружилось, каркая, вороньё над казнёнными. Стражники устали отгонять от виселиц назойливых птиц.

Легко ступая по мягким половицам перехода тверского дворца, Елена величаво несла своё молодое тело.

В летнике, по-девичьи простоволосая, тёмные волосы по крутым плечам рассыпались, она шла уверенно, властно. Знала, если кого из слуг встретит, кто ей что скажет? У дверей княжеской опочивальни дежурит верный друг князя Санька, Александр Гаврилыч, тот не раз видел её полуодетой. Елена своей красоты не стыдилась.

Сейчас она торопилась к великому князю не для того, чтобы сказать ему о своей любви. Об этом он уже слышал не раз…

Она думала, как давно это было, а будто вчера привезли её в Москву, и она впервые увидела своего суженого, молодого, высокого князя, голова в кудрях, а борода едва пробивалась.